Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
В первый день нового года Антон наведался в гостиницу Бо-Риваж, в которой десять лет назад жил с Сувориным, и лишь после этого выразил ему соболезнования в связи со смертью А. Коломнина. С Сувориным Чехов поделился наблюдениями: «Жизнь здесь совсем не такая, как у нас, совсем не такая… И богаты чертовски, и здоровы, и не старятся, и постоянно улыбаются». Ницца вновь пробудила в нем симпатии к французам. Русские же, — писал он Книппер, — «какие-то приплюснутые, точно угнетены чем-то. <…> А праздность вопиющая». Поздравляя с Новым годом ялтинского коллегу доктора Средина, Антон писал ему, что «здешние места после Ялты кажутся просто раем. Ялта — это Сибирь! <…> А на улицах народ веселый, шумный, смеющийся, не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями». Спустя неделю, направляясь в Монте-Карло, Антон навестил в Ментоне неизлечимо больную сестру Немировича-Данченко, Варвару. Целых две недели проведя с Францем Шехтелем в игорных заведениях и выиграв в общей сложности пятьсот франков, в письме к Ольге он заметил: «Сколько гибнет здесь русских денег».
Немирович-Данченко повстречался с Чеховым на Лазурном Берегу. Антон, по-видимому, намеренно в письмах к Ольге в уничижительном тоне писал о его жене Катишь, к которой когда-то испытывал большие симпатии: «Здесь она, около других женщин, кажется такой банальной, точно серпуховская купчиха. <…> Немирович под арестом; Катишь не отпускает его ни на шаг от себя, и я его поэтому не вижу». Поначалу Немирович с не охотой соглашался обсуждать с Чеховым пьесу «Три сестры», но со временем понял ее вполне и проникся к ней любовью. Станиславский не заговаривал с Антоном о пьесе до середины января. Он не знал, что ему делать с убитым на дуэли Тузенбахом: надо ли перед публикой проносить мертвое тело; не следует ли Антону добавить массовую сцену, чтобы хоть как-то оправдать спокойствие по этому поводу всех трех сестер. Расспросы Станиславского не так огорчили Антона, как его главное заблуждение относительно пьесы: в финале он усмотрел «заключительную бодрящую мысль автора, которая искупит многие тяжелые минуты». Немирович-Данченко тем временем решал вопросы более приземленные: он потребовал сокращений в монологах всех трех сестер. О том же просила и Ольга, которая находила, что специально написанная для нее роль Маши, самой темпераментной сестры, слишком трудна для исполнения.
Репетируя роль под присмотром Немировича-Данченко — тот все добивался от нее верного «тона», — Ольга довела себя до изнеможения. Девятнадцатого декабря, в тот день, когда Маша с Евгенией Яковлевной выехали в Ялту, она слегла с сильнейшей простудой. Кашель был столь мучителен, что пришлось вызывать врача и принимать хину. Спектакли с ее участием были отменены, но она не сильно об этом сокрушалась и, лежа на диване, карандашом писала Антону письма: не завел ли он знакомства с «beaucoup de jolies femmes? <…> Ecrivez-moi si vous у trouvez de bien interessantes, oui?»[500] Она выговаривала Антону, что тот не пишет матери: «Зачем огорчаешь старуху? Она подумает, что ты через меня изменился к ней». Устыдившись, Антон послал Евгении Яковлевне десять рублей и каждые три дня стал писать ей по открытке. А вот Маша разгневала Антона, с опозданием отправив Марксу письмо по поводу последних пятнадцати тысяч рублей: «Это не небрежность, а просто свинство». Несправедливый гнев брата довел Машу до слез. Получив от него инструкции по ремонту печей в ялтинском доме и уходу за фруктовыми деревьями, она не написала ни слова в ответ. Антону пришлось узнавать через доктора Средина, все ли в порядке с домом и его обитателями. «Меня, моя милая, дома не балуют», — пожаловался он в письме к Ольге.
Вернувшись в Аутку, Маша с Евгенией Яковлевной врасплох застали Арсения и Марьюшку: дом не был протоплен, прикроватный коврик в спальне Антона побила моль, а диван просел под грудой скопившихся газет и журналов. Маше показалось, что в саду мало растительности. Антон ответил на это с раздражением, что через пять лет там будет даже тесно. Журавль, покинувший было чеховский двор, прилетел назад, однако в танцах с одноглазым сородичем изранил себя и доживал на кухне последние дни.
В Ялте было холодно. Маша томилась от одиночества. А Ольга тем временем писала Антону: «Сегодня сидел у меня Бунин, с растрепанными нервами, не знает, куда себя деть; я его посылаю в Ялту, а он сердится, что Маша его надула и не дала знать о своем отъезде, а она задержалась здесь и не знала, как поступить, боялась его спутать. Он поговаривает и о Ницце».
В рождественский сочельник Бунин отправился из Москвы в Ялту и, как добрый гений, предстал на пороге чеховского дома. Ночевал он внизу, по соседству с Машей, а работал в залитом солнцем кабинете Антона. Она звала его Букишон, а он ее — Амаранта. Машины письма к Антону заискрились радостью, а Бунин, глядя, как Арсений вскапывает в саду землю, от ее имени сочинял стишки:
Позабывши снег и вьюгу,Я помчался прямо к югу.Здесь ужасно холодно,Целый день мы топим печки,Глядим с Буниным в окноИ гуляем, как овечки[501].
Маше уже стало невмоготу и преподавать в гимназии, и управлять запутанными финансовыми делами брата, не получая от него ни слова благодарности. Ольге Книппер она сообщала в письме от 2 января: «О Бунине расскажу по приезде. Он остановился у нас и состоит моим кавалером. <…> Новый год я встречала у Елпатьевских с Буниным и вчера опять была на костюмированном балу в Курзале — было ничего себе. <…> В Ялте люди мрут как мухи, за праздники умерло сразу несколько знакомых — противно»[502].
Однако, повинуясь сестринскому долгу, Маша отринула развлечения и 12 января возвратилась в Москву. Благодаря оставшемуся в Ялте Бунину она могла быть спокойна за Евгению Яковлевну. Та же благодушествовала: Бунин отнесся к ней с почтением, каким собственные дети баловали ее нечасто. Антону Евгения Яковлевна писала: «Как приехала домой, так показалось хорошо, что и бояться не стала, успокоилась, приехала, как в рай». Бунин объяснял Чехову, что его собственное занесенное снегом имение теперь ему кажется Северным полюсом и что в солнечных комнатах ялтинского дома, под стук камня, которым турки мостят двор, ему особенно хорошо работается и пишется. Целый месяц Бунин замещал в Аутке Антона и Машу. Антон этот визит одобрил, а Маша слала новому другу нежные записочки. Миша жизнь своих родных в Аутке видел в ином свете и писал Ване о том, что мать «оставлена одна в Ялте. <…> Ведь это грех, грех большой. Старуха заболеет — и некому подать воды. Бедная мамаша!» У Миши с Ольгой было прибавление семейства — в самом начале года родился сын Сергей, и им хотелось заполучить к себе в Ярославль Евгению Яковлевну. Однако та предпочла остаться в Ялте. Ожидая возвращения Антона, мать писала Мише 15 февраля: «Миша, ты очень странно пишешь о нашей жизни, особенно Маше, зачем она не живет в Ялте, да что ей здесь делать, спросил бы ты, а еще ты напоминаешь, что я каталась в Москву и из Москвы в Ялту, мне и теперь совестно от Антоши, что я его так обременила расходом, да ничего не поделаешь, так затосковала, что не могла жить, Антоша это видел и сам мне предложил. <…> Пожалуйста, порви это письмо. Что ты выдумал какие-то тысячи у Антоши. Их у него сроду не бывало, Мелихово 23 тысячи, 5 тысяч в банк, 8 были должны, получили только 5 тысяч. В Ялте земля 5 тысяч и дом, чужие люди строили и ввели в большую цифру, Гурзуф много денег взял, у Маркса тоже мало денег осталось, он не умеет беречь деньги». Подыскав в Москве новое жилье, Маша отправилась в Петербург на встречу с Мишей — он забросал ее письмами, умоляя приехать. Миша решил сжечь за собой мосты и начать новую жизнь, поступив на работу к Суворину. Повидав брата, Маша вернулась в Москву и твердо отписала ему, что у них с Антоном «лишние деньги бывают только случайно».
Преданная Антону Ольга Васильева нашла себе в Ницце занятие: ежедневно просматривая газеты, искала сирых и убогих, которым она могла бы хоть чем-то помочь. Решив продать свой дом в Одессе, на вырученные деньги собиралась организовать клинику. Весьма кстати Антона еще летом просил помочь доктор Членов, который, невзирая на нелепую фамилию, вознамерился открыть в Москве лечебницу для сифилитиков. Антон вовлек в это предприятие Ольгу Васильеву и сам тоже втянул себя в продажу ее собственности и в хлопоты о лечебнице. Однако проект этот так и остался незавершенным.
К середине января Антон понял, что население Русского пансиона уже не добавляет ему писательских впечатлений. Ковалевскому он поведал, что в этом смысле Ялта тоже исчерпала себя и что, покинув Мелихово, где он знал как свои пять пальцев жизнь сорока окрестных деревень, он лишил себя питательной почвы. Чехова снова потянуло в Алжир. Ковалевского опять одолели сомнения: он видел, что Антон еще более нездоров, чем три года назад. Сначала он откладывал поездку, ссылаясь на штормящее море, а потом высказал свой отказ напрямую. Вместо Африки Антон с Ковалевским и профессором Коротневым отправились вдоль морского побережья в Италию. Ольга Васильева, постоянно напоминая о себе Антону, уехала в Женеву. Чехов с попутчиками сначала остановились в Пизе, потом перебрались во Флоренцию. В Рим они приехали 30 января. Настроение у Антона было мрачным; Ковалевскому он признался, что не пишет больших вещей, потому что скоро умрет. В итальянской столице путешественники провели четыре дня. Наблюдая у собора Святого Петра крестный ход по случаю начала Великого поста, Чехов на просьбу Ковалевского описать увиденное ответил короткой фразой: «Тянулась глупая процессия»[503]. Испытывая одиночество в кругу друзей, Антон из Рима выехал в Одессу и на русской границе, невзирая на академическое звание, был бесцеремонно обыскан таможенниками. В Одессе вместе с агентом ему пришлось заниматься оценкой дома Ольги Васильевой. Пятнадцатого февраля, после недолгого путешествия по бурному морю, Антон вернулся в «серую, грязноватую и скучную» Ялту.
