Павел Моренец - Смех под штыком

— Как сиделось тебе, как освободился?

— Сиделось хорошо, только видишь? — и он, склонив кудрявую голову, показал ему следы ран на голове. — С ума сходил, горячечную рубаху надевали, головой о стены, об пол бился. Туберкулез получил…

— Эх, Георгий, Георгий. Видишь, как дорого заплатил за свое ребячество?

— А раньше, — весело засмеялся тот. — Зато жив остался.

Смотрит на него Илья — не узнает: будто попрежнему веселый, а лицо серьезное, одухотворенное, чуждое. И между бровей складка прорезалась.

— Так вот насиделся я вдоволь, — продолжал Георгий, — вижу: день суда приближается. Я и разослал записки доносчикам. Борису пригрозил, что если он пойдет на суд, — я заявлю, что он сам был важным комиссаром в Орловке. Он испугался — не явился. «Григорию Ивановичу» я просто пригрозил, что изломаю на нем палку, когда из тюрьмы освобожусь — и он струсил. Судей подкупили. Словом, когда дело дошло до суда, — осталось одно обвинение, что в дружине две недели пробыл и потом жил по чужому паспорту. Дали мне год тюрьмы, а я его почти отсидел, месяц мне помиловали, освободили и предложили явиться к воинскому начальнику. Явился. Мобилизовали. Дядя устроил меня провожать вагон с грузом на Владикавказ. Я поехал, дорогой спрыгнул с поезда — вагон и без меня доедет — и пересел на поезд в Туапсе.

— Зачем же тебя понесло туда?

— К зеленым. Пришли они, заняли его, я заявил, что я подпольник, мне поверили — и приняли в политотдел.

— Однако — встреча. Через полтора года гражданской войны. Я уж тебя давно похоронил.

— А ты здорово поднялся. Легенды по всему побережью о тебе ходят.

— Ерунда. Сделаешь одно дело, а разнесут, раздуют, будто сотни дел наворочал. Вначале, правда, очень тяжело было… Но ты не все о себе рассказал. Невесту свою видел?

— Замуж вышла, — натянуто улыбнувшись проговорил Георгий. — Но знаешь: такого медведя себе выбрала… в каждой ступне по пуду, а сам по плечо мне будет.

— Но что же ее побудило? Она такая изящная, хрупкая. Мне ужасно за нее обидно.

— Скучно, говорит, нам было бы: давно любим друг друга.

— Да-а, не везет нам на женщин. В Царицыне — помнишь? — перессорились с тобой из-за шатенки черноглазой, а сами врассыпную. Оставили ее товарищу Жиле. А твоя невеста предпочла какого-то бегемота. Инстинкт. Война. Истребление людей. Женщин, таких, как твоя, тянет к самцам, которые могут обеспечить сытую жизнь. А мы?.. будем летать, пока не обломаем крыльев. Любовь не для нас: мы получаем наслаждение в бурной полной опасностей жизни. Получаем больше этих Жил, этих мясистых чушек, но жизнь пред’явит нам счет. Ты уже его получил… А знаешь, я женился…

Георгий сразмаху хлопнул его по коленям:

— Ну! Да как же ты осмелился? Илья, это на тебя не похоже..

— По себе подобрал.

— Где же она? С тобой?

— Увы, за тысячу верст. Товарищи разлучили, а теперь я и сам охладел к ней… Так тебе что-ж, протекцию составить? — и расхохотался: — Хочешь, комиссаром штаба фронта тебя назначу? а то я целыми днями раз’езжаю, штаб же скоро во всю развернется. Спецов туда насажаю. Согласен?…

— Ты еще спрашиваешь…

— Прекрасно. Теперь о деле. Доложи о Туапсе. Ха! Ха!.. Дисциплина у нас, знаешь?.. Сказал — кончено.

— Ну, слушай. С’езд фронтовиков прошел под руководством коммунистов. Об’явили Красную армию Чермоморья, выбрали реввоенсовет. От твоей армии вошел в него Моисей. Он там остался. И Иосиф там остался.

— Ну, а эс-эры как? Смирились?

— Приезжал Воронович с Филипповским. Сделали им доклады — они и размякли. Наши заявили, что желают управлять только армией. Поделили сферы. Эс-эрам предоставили Сочинский округ, а себе взяли все остальное. Дали им одно тяжелое орудие, две горняжки. Не хотели осложнять с ними отношений. Теперь наши пошли на Армавир.

— На Армавир? Это верст двести от Туапсе? Да они с ума сошли? Из гор вылезать на равнину? Бить армию противника нужно, базы себе укреплять, а они в обе руки территорию загребают. Ну, хорошо, что они нам подкрепление прислали. Пришел батальон Железного полка. 25 пулеметов. Когда подойдут еще два, у меня будет тысячи четыре бойцов, 13 отдельных батальонов: у Петренко на левом боевом участке — три, и у Пашета на Геленджикском — девять, а пока пять. Шестой — по горным перевалам, тринадцатый — «Гром и молния», сидит под Крымской. Петренко тоже будет охранять горные перевалы. Узел завязался в Геленджике. Мне приказано взять его, а это мне не нравится: инициативу свяжу себе им. Я предпочел бы громить белых не в открытом бою, а набегами. Как жаль, что я вернулся с Кубани. Теперь меня не пускают туда. Ну, ты отдыхай, а я пошел по делам. Сегодня еду в Широкую щель. Перед от’ездом зайдем в штаб.

Вместе с батальоном приехал из Туапсе верхом на гнедой куцой лошади комиссар Черноморского фронта, бледный, средних лет, в черном ватном пальто, низко затянутом ремешком. Илья выехал с ним в Широкую щель.

По шоссе тянулись в обе стороны обозы. Все шоссе избито ими. Зато все мосты, ранее попорченные или сожженные зелеными, теперь исправлены, застланы свежими досками.

В Широкой щели еще больше вырос табор. Торчат поднятые в небо оглобли повозок, дымят костры.

Комиссар весело недоумевает, Илья смеется:

— Растет сила. Все стянулось к больному, воспаленному месту.

Передали Илье письмо с Лысых гор. От имени всех граждан. Высокопарные фразы, возвеличивание его, признание ими своих ошибок. В искупление вины присылают щедрые подарки: несколько возов картофеля, десятка полтора овец и две-три коровы.

Прочитав письмо, Илья насмешливо бросил:

— Они воображают, что со мной боролись, будто мне что нужно… Зато щедрее всех дарят.

Проехали в штаб. Досчатая кровать без постели. Растерянные, потрясенные лица.

— Что случилось?

— Раздобара убит. Застрелил его Тихон. Вот только что… — и зеленый начал рассказывать присевшему к столу Илье.

Сидели на кровати рядом: Пашет, Раздобара и Тихон. Раздобара особенно расшалился, подтрунивал над любовной историей Тихона с лысогорской девушкой. Вытащил из кармана Тихона записку: «Это от нее письмо!» Тихон — к нему: «Отдай». Тот хохочет:

— Не отдам!

Тихон сам хохочет, набросился на него, подмял его под себя на кровати.

— Отдай!

Выхватил свой кольт, к лицу Раздобары приставил — и звенит:

— Отдай!

А Раздобара все хохочет, вырывается, пытается отнять кольт…

Пашет строго вмешался:

— Да бросьте вы…

И грянул выстрел… Брызнула кровь струей, откинулся Раздобара на кровать, глотает воздух, судорожно вздрагивает… Тихон оторопело поднялся, выпустил из рук револьвер — и как заплачет! — как ребенок…