Павел Моренец - Смех под штыком

Потом начали спорить. Комендант, смахивающий на горца, был ужасно красноречив. Линчицкий, угловатый, рыжеватый с надвинутым черепом говорил почти скороговоркой. Илья сидел против них, поодаль от стола, точно его дело — сторона. Иосиф говорил мало, реввоенсовет молчал. Но Моисей торговался упорно.

Рязанский обещает прислать Железный полк Афонина в 1000 бойцов, 25 пулеметов, три орудия. Предлагает через неделю 15 марта взять Геленджик. Умалчивает, что рассчитывал передать здесь власть над армией Афонину, но дипломатично предлагает Илье взять себе Северный, армавирский фронт. Илья отказывается: здесь его знают, здесь важный участок. Он рассказал о своем кубанском походе, о своих планах на Кубань, о расчетах итти туда при первой возможности:

— Я предпочел бы командовать одним отрядом на Кубани, чем армией — здесь. Надо торопиться запирать горные перевалы.

Рязанский согласился с ним и условился, что сейчас же после взятия Геленджика на Кубань будет послан Железный полк Афонина.

В первый день окончательно не договорились — отложили до следующего дня. Ночью обе стороны между собой обсудили требования другой стороны. На другой день — снова торг. Наконец, Илья простодушно вмешался:

— О чем нам спорить? Подчиняемся. На неделю-две сворачиваем красные знамена, будем числиться народным ополчением — от этого ничего не потеряем.

Гости сообщили, что через несколько дней должен состояться в Туапсе солдатский с’езд, на который нужно выслать делегатов из надежных зеленых. Да побольше. С’езд передаст всю власть реввоенсовету — и ополчение переименуется в Красную армию Черноморья с двумя фронтами: Северным (в сторону Армавира), во главе которого стоит бывший комбриг и Черноморским — бывшей Красно-зеленой армией, с Ильей во главе.

Рязанский предложил Илье открыть свою фамилию. Тот не возражал: фронт перекатился через его родную станицу, семья — в стане красных, репрессии со стороны белых уже не грозят ей.

Уехали туапсинцы. А здесь в несколько дней собрали делегатов от всех воинских частей. Даже от «Грома и молнии» прислали двух представителей. Всего набралось человек 25. Их хорошенько подготовили, ознакомили с намеченными планами. На них была вся надежда, так как в армии Освобождения громко говорить о предстоящем перевороте на собраниях не могли, там работали меньшевики и эс-эры, а здесь все были свои.

Во главе делегации послали Моисея и Иосифа.

Тут случилось с Ильей нечто необычайное. Приходит в штаб Хвэдор, лысогорец, которого жена рогачем по спине гладила, обзывая корявым чортом, на что он стоически отвечал: «Хочь я и поколупан воспой, зато синпатишнай». Так этот самый Хвэдор украдкой отзывает Илью в сторону. А тому некогда, тот в недоумении: какое может быть к нему дело у лысогорцев, которых он так жестоко оскорблял? Но Хвэдор настаивает: «Пойдем, дела обождут».

Вышли в глухие переулки. Что им нужно? Вошли в хату.

— Раздягайся.

В хате — Ковали да Коваленки. У Ильи все лысогорцы — Ковали да Коваленки. Баня! Как же она была кстати! Вспомнил Илья, что за полтора месяца ни разу не купался, вшей на нем развелось — стада. Они изнуряли его больше, чем сама работа, лишали сна.

Пока он купался, лысогорцы выгребли пылающие угли из печи и начали трясти над ними его одежду. Вши трескались, как семечки, и ссыпались в огонь. Продезинфицировали хорошенько одежду, сменили ему белье — и Илья, помолодевший лет на десять, побелевший, мальчишкой побежал в штаб. В эту ночь он спал так хорошо, как никогда в жизни: ему снилось, будто он плавал в облаках, озаренных солнцем.

После лысогорцы рассказывали, что когда Илья сбросил рубашку, она будто бы поползла за ним.

Вернулись из Туапсе делегаты, привезли Илье записку:

«Посылаю тебе свое барахлишко, сам буду завтра. Георгий».

Илья читает и не верит: Георгий? Из могилы вылез?.. На следующий день и в самом деле подлетел к нему кудрявый молодец в английском френче и бросился на шею. Обнялись. Пошли на квартиру Ильи. Сели. Георгий теребит Илью, хлопает его по коленям, оживленно с шутками рассказывает о своем пребывании в тюрьме, а глаза светятся радостью, сам любуется видом Ильи:

— Я все слышу в Туапсе: Илья, Илья — думаю: «Что за Илья такой?» А там о тебе здорово шумят. Поговаривали даже тебя в командармы: бывших офицеров там много, начальник штаба армии — полковник, а воевать в горах не умеют. Так вот работаю себе в политотделе и не обращаю внимания на слухи, а тут вдруг приходит твое донесение с настоящей фамилией. Читаю — и глазам не верю. Как же ты попал сюда?

— А ты помнишь, как я в Ростове спорил с Еленой о своем плане партизанских действий? Ну, тогда она раскрошила мой план, я плюнул на их работу и уехал в Советскую Россию, а оттуда меня послали с партией работников армию создавать. Но ты как уцелел?

— Да постой, как же ты сорганизовал?

— Это песня длинная, ты расскажи, как из-под расстрела вывернулся.

— Очень просто. Офицер знакомый арестовал, отослал со стражником…

— Надо ж тебе было шататься среди бела дня по городу, сколько раз тебе говорил.

— А раньше… Видишь, живой? Чего еще тебе надо? Узнали мою фамилию, а обвинений мало — послали для следствия на родину, в тюрьму. О подполье никто не догадывался — я сказал, что скрывался, опасаясь вернуться, — а грехи у меня в станице ведь маленькие были: только что в дружине служил. Привезли в станицу — узнали ребята, сволочи, и начали доносы писать. Бориса знаешь? Он меня видел в Орловке, когда я туда заезжал еще до ростовского подполья, летом. У меня же мандат был от Донского правительства, а Борис работал в совете. Так он, чтобы себе карьеру создать, донес, что я член Донского правительства. Ну, потом «Григория Ивановича» помнишь? Придурковатый. Он что-то где-то слышал, что я — комиссар, — и тоже донес. И еще кто-то наговорил. Сижу я — наши хлопочут. Подкупили следователя. И все-таки одиннадцать месяцев парился. Тоскливо, конечно, было… Твоя мать там сидела…

Илья, будто туча на него набежала, спросил тихо:

— Жива?

Георгий еще тише, серьезно ответил:

— Умерла… Рыжик замучил.

— Но где же сестры, брат? Об отце ничего не слышал?

— Не знаю…

Настало тягостное молчание. Но Илья очерствел — он быстро встряхнулся:

— Как сиделось тебе, как освободился?

— Сиделось хорошо, только видишь? — и он, склонив кудрявую голову, показал ему следы ран на голове. — С ума сходил, горячечную рубаху надевали, головой о стены, об пол бился. Туберкулез получил…

— Эх, Георгий, Георгий. Видишь, как дорого заплатил за свое ребячество?