Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Все эти и еще многие другие, Василием Саввичем не рассказанные обнаружения привели Думу вместе с министром Поливановым к сознанию необходимости назначить следственную комиссию, состав которой, под председательством генерала Петрова, был намечен тут же. В нее, как известно, вошли члены обеих палат240.
Интересно мне было услышать, что смене министерства много поспособствовал Родзянко, который после московских беспорядков241 поехал в Царское Село и там сказал Государю, что, если не изменить курса внутренней политики, то есть, иными словами, не убрать Маклакова и Ко, – он не ручается за то, что московская история не вспыхнет по всей России и не повторится затем 1905 год со всеми его гибельными для войны последствиями.
Может быть, доля заслуги в этом деле и падает на Родзянку, но к ней, я думаю, он вряд ли пришел сам, так как, мне кажется, он не настолько умен и не настолько тверд, чтобы вести с Государем разговор такой степени настойчивости. Поговаривают о том, что он может попасть в проектируемые товарищи военного министра по делу снабжения армии, потому что Гучков, которого до сих пор усиленно прочили на этот пост, сильно скомпрометировал себя в глазах Государя на последнем военно-промышленном съезде242, на котором вынесена была довольно-таки революционная резолюция, а вдобавок послана была телеграмма не Государю, а лишь Верховному главнокомандующему и армии. Ему еще до сих пор не простили дуэли с Мясоедовым, когда он обнаружил его как шпиона, а тут – этот съезд! В общем – жаль, так как Гучков, пожалуй, единственный желательный на этот пост человек: он достаточно умен, достаточно энергичен, талантлив, тверд и честен, качества, которые редко встречаются в такой совокупности, у Родзянко же, за исключением последнего, отсутствуют.
5.VIII. Мозги мои совсем заснули… Попробовала написать Маше письмо и вышло что-то преглупое… пришлось порвать и отложить попечения.
7.VIII. Разнесся слух, что Главный штаб и ставка Верховного главнокомандующего приехали в Могилев243.
9.VIII. Кошелёвцы забили тревогу; собираются бежать; требуют из кредитных товариществ деньги; а «интеллигенция» с земским начальником и попом во главе первая подает пример малодушия и позорного отсутствия всякой гражданственности. Только и разговоров о том, что с собой забрать да куда ехать. Стыд и позор!
10.VIII. Дела принимают дурной оборот: требования вкладов со стороны крестьян участились; помещики, в том числе и В. С. Дрибинцев, отдают приказы не засевать озимей; народ в полном переполохе.
11.VIII. Еду в Петроград. Что-то ждет меня там; устроюсь ли?..
В дороге. На ст. Жлобин сел со мной в вагон офицер. Препротивная немецкая физиономия – только одеть германскую каску, и выйдет вылитый Вильгельм в молодости – легкий, почти незаметный акцент, общеармейская форма. Едет в М.244 Зачем?.. Всевозможные подозрения на его счет. Решаюсь следить за ним. В буфете подсаживаюсь поближе, чтобы слышать его русскую речь; в вагоне завязываю с ним разговор. В буфете он спросил себе «стаканчик чайку и хлеба с маслом», в вагоне – жаловался на то, что мало раздают им наград.
«Вы из действующей армии?» – спросила я, глядя на его солдатского сукна и не совсем новую, но очень чистую и вовсе не похожую на побывавшую под огнем и дождями шинель. – «Да, еду на три недели в отпуск в М.». – «Вот бы не подумала, что вы из-под огня! Вы совсем не похожи на тех офицеров, которые побывали в сражениях. Даже не загорели нисколько…» – с самым наивным видом продолжала я. – «Разве? – несколько тревожно, как мне показалось, спросил немец. Потом, доставая из кармана что-то и протягивая мне, криво и как-то жалко улыбнулся: – Вот доказательство…» – Я едва не прыснула ему в лицо: «Это крошки-то от сухарей? Я вам их сколько угодно достану!..» – «Верно, не такие, это самые настоящие». – «К кому вы едете в М.? Я там многих знаю», – неловко проболталась я, каюсь… – «О, к моим родным; они только недели три как прибыли в город; из Ковно. Беженцы245. И я сам оттуда, служил в Ковенском гарнизоне, а теперь – переведен. Потерял там много вещей: обстановку, пианино… И ничего казна не возместила! Мало об нас заботятся». – «Не знавали ли вы в Ковно Эльмановича», – назвала я фамилию офицера, брата одной из моих приятельниц, много лет служившего в Ковенской крепости246. – «Эльмановича? нет, что-то не слыхал». – В таком роде продолжался наш разговор еще несколько времени, пока я не поняла его полную бесполезность и не прекратила его. Лицо немца становилось все более жалобным, когда он говорил о своих имущественных потерях и о том, что русское начальство мало награждает офицеров; улыбка его становилась все более заискивающей и приторно-любезной; он стремился быть галантным и услужать мне в разных дорожных мелочах, – но все это сделало его окончательно противным и вместе гадливо жалким в моих глазах. Я уже, пожалуй, перестала считать его шпионом, но когда перед Могилевом он подошел проститься, я не удержалась от злобного удовольствия сказать ему по какому-то случаю, что немцы подлецы и что если бы я увидела сейчас перед собой немца не пленного и не нашего подданного – не задумываясь и с наслаждением пустила бы ему пулю в лоб. Немец улыбнулся еще кривее прежнего и крепко несколько раз пожал мою руку. Брр!..
Конечно, если это был офицер нашей службы, мои последние слова были немного невеликодушны, потому что положение его и так, верно, не из сладких. А если шпион?..
И ведь не было ни в Жлобине, ни здесь в поезде никого из офицеров постарше, с кем можно было бы поделиться своими подозрениями; все одна безусая молодежь прапорщики.
14.VIII. Эге! Говорят, и Петербург пережил тревогу и волновался дня два в ожидании возможного прихода немцев. Но об нем заботится «попечительное правительство», а бедная деревня совсем брошена на
