Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Даму эту в Германию выписала из России дочь: они с мужем, учитывая астрономический мамин возраст (сорок семь лет), намеревались полностью поручить ей внуков. Но встретить в жизни такого мужчину, как Андрей, и двадцатилетним удается одной на сто тысяч — и воспитание внуков было отложено.

Дама владела немецким языком — и Кучаев (за пятнадцать лет язык так не выучивший) усадил ее за новый (под его руководством) перевод на русский “Страданий молодого Вертера” Гёте.

Переводчица Гёте извещала нас, что ее муж Андрей в коме.

В клинике мне сделали около дюжины операций — после первой, самой серьезной, семичасовой — разной степени серьезности и покороче.

Я пережил увлечение хирургами, как в детстве — футболистами.

Нравилось, что операции меня больше не пугают — наоборот, появился азарт, словно сам я себя оперирую (наступаю на болезнь).

По некоторым, однако, намекам врачей, стоявших при обходе за спинами фаворитов больничного руководства, по симпатичному лицу расположенной ко мне после тяжелой первой операции очень милой женщины-анастезиолога начал догадываться, что хирургическое вмешательство не может быть бесконечным.

Но, когда летом две тысячи десятого года главный хирург сказал о необходимости лучевой терапии, я сник — лучше бы уж пусть продолжались операции.

Был наслышан от младшего брата, ограничившегося при том же диагнозе одной-единственной операцией, аналогичной моей, что луч — последняя линия защиты.

Химия — это уже так, для очистки совести. Лечишься, а не живешь. А между операциями я жил — в больнице жил — привык.

Внешне я, как всегда, хорохорился. И когда в клинике сказали, что направляют меня в институт Герцена, тут же козырнул знакомством с профессором Софьей Львовной Дарьяловой.

Насчет Софьи Львовны я сгоряча преувеличил (желая вырасти в глазах профессора-хирурга таким знакомством).

Но с неведомой моему профессору Софой знаком был.

Софу я видел на одном из домашних праздников в семье Вайнеров — и про себя отметил, как удачно, на какой красивой девушке женился старший брат Жоры.

Но по-настоящему Софу я оценил на Жориной свадьбе.

Я уже пытался в прошлой части своего рассказа обрисовать, каких размеров комнату занимал Жора вместе с папой и мамой в коммунальной квартире на Воровского (теперешней Поварской), где сыну в отсутствие родителей открывался желаемый простор для вольных встреч.

Но такая комната и свадьбу со множеством гостей вполне смогла вместить.

Дабы не отвлекаться надолго, скажу по-репортерски кратко, что женился первым браком Георгий Вайнер на дочке лубянского генерала, после войны гауляйтера всей Литвы.

У генерала была совсем неплохая квартира в доме своего ведомства, но и в квартирах для генералов не были предусмотрены комнаты подобных размеров. Добавлю, что и дом Жоры архитектурой своей превосходил генеральский — недавно по телевизору показывали дом, где якобы электромонтеры избили голландского дипломата (в отместку за избиение полицейскими нашего дипломата в Голландии) — и я узнал тот самый дом, где гулял на свадьбе.

Генерал сидел в конце стола рядом с будущим священником Ардовым — и они настолько увлеклись беседой, что, когда опоздавший Виктор Ефимович Ардов сунулся было, как почетный гость, к генералу, тот никакого амикошонства не допустил: “У нас тут свой разговор”, — кивнул он на сидевшего с ним рядом Мишу. И Боря Ардов тут же сострил, что Миша из преданности генералу готов был тут же сам отвезти отца на Лубянку.

К чести Вайнеров, никакого фетиша из родственника-генерала они не делали (причем я и до сих пор не уверен, что отец очень уж был счастлив таким браком младшего сына).

Веселились, однако, вовсю, радуясь прежде всего поводу для веселья.

Отца Жоры и Аркадия я никогда ни прежде, ни потом таким веселым не видел. Меня он обнимал, называя “элефантом”. Мы вместе с ним пошли на балкон за боржомом, взяли по охапке бутылок, как дрова, — и, когда одна из бутылок, выскользнув, шумно разбилась об пол общей кухни, Ефим Григорьевич зашелся от смеха.

Через много лет, когда Жора успел родить троих детей в новом браке, мы обсуждали с его мамой детали той первой свадьбы; она, радуясь, как удался тогда праздничный стол, вспомнила, что поставила на столы целых пять поросят. А друг генерала-тестя Миша смеялся еще надо мной: мол, я, услышав про поросенка, подумал, что это говорят про кого-то из гостей.

Аркадий, сменив по ходу свадьбы три белых рубашки, без устали играл на гармошке (в следующий раз я увидел его с гармонью по телевизору, когда он, уже знаменитый писатель, аккомпанировал Людмиле Гурченко).

Но чего никогда не забыть мне из впечатлений от первой свадьбы Жоры, так это танца Софы — легкостью, энергетикой и неутомимостью, превосходящей неутомимость игры мужа на гармони.

Я и не знал тогда, что Софа — медик, начинающий врач или, может быть, еще студентка (в мединститутах учатся долго, у нас с ней в годах разница незначительная, но я-то еще точно был в университете).

Позднее, когда я не мог не знать, что Софа уже не только врач, но и кандидат медицинских наук, все равно при упоминании про жену Аркадия сразу же вспоминал танец на Жориной свадьбе в доме, где через много лет так некрасиво поступили с иностранным дипломатом.

В институт имени Герцена я на всякий случай пришел вместе с Мишей.

Дружившая с женой Аркадия ближе, чем с Жориной, Мила Ардова, напутствуя меня на встречу с профессором Дарьяловой, никаких дополнительных рекомендаций не давала. Миша тем не менее предупредил, чтобы я не называл ее Софой.

А я и не собирался — в чем угодно можно обвинить меня, но не в тяге к уже осужденному мною выше амикошонству.

Однако, услышав на первом же приеме у профессора “раздень рубашку”, почувствовал себя в большей степени своим, чем если бы предложила она мне рубашку снять.

У Валентина Катаева (в “Алмазный мой венец”) есть эпизод, где он проходит обследование перед поездкой за границу.

По некоторым намекам надо (цитирую дословно) “спустить штаны” и, лежа на холодной клеенке кушетки, максимально подтянуть колени к подбородку — читатель в годах догадается о специализации врача.

У Катаева профессор-уролог — женщина, и при этом хорошенькая. Неловкость позы не мешает писателю рассмотреть ножки профессорши, обутые в изящные туфельки.

Опыт осмотров после пяти лет в клинике у меня был никак не меньшим, чем у Валентина Петровича.

Поэтому, услышав про рубашку, которую следует “раздеть”, я было успокоился, предположив, что натягивать профессору резиновую перчатку не придется.