Алексей Новиков - Впереди идущие

Авдотье Яковлевне вспомнилась его «Родина». Она в задумчивости произнесла вслух:

Нет! В юности моей, мятежной и суровой,Отрадного душе воспоминанья нет…

– Страшно жить с такими мыслями, Николай Алексеевич! Когда я впервые услышала строки, посвященные вашей матери, я ужаснулась: даже любовь ее была обречена проклятию. Я, оказывается, многого не знала…

– Не приходилось к слову, Авдотья Яковлевна! Я еще не знал вас в то время, когда умерла моя мать. Получив известие о ее болезни, я стал сейчас же собираться в дорогу. На выезд нужны были деньги, а какие деньги могут быть у литературного поденщика? Бегал, клянчил по мелочи. Когда же добрался до Грешнева, застал свежую могилу. У этой могилы мы и встретились с отцом. Говорить нам было не о чем. Каждый думал о своем…

Ветер, залетевший с реки, встревожил зеленый наряд беседки; улетел дальше, а листья плюща все еще не могли успокоиться. Некрасов долго молчал.

– Разве история моей матери, – спросил он, – не может повториться в каждом доме, где рабство пестует разнузданность и деспотизм? Я давно расстался с идиллиями, Авдотья Яковлевна. Лучше знать правду до конца. Всегда и во всем.

«Сейчас опять повернет разговор на сокровенное», – угадала Авдотья Яковлевна. Но еще можно было его остановить, можно было подняться и уйти. А она так и сидела не шелохнувшись. По счастью, ее лицо было в тени…

О чём он говорит? Почему они должны быть вместе? Почему нет другого выхода ни для него, ни для нее? Она подняла руки, защищаясь.

– Замолчите!.. – Едва слышно у нее сорвалось: – Кажется, нам надо молчать обоим.

Солнце заглянуло в беседку. Только свет его был неверный, колеблющийся, зыбкий…

В тот день Григорий Михайлович Толстой пришел к обеду первым. Стол накрывался в Новоспасском парадно. Хозяин любил красоту во всем – в звонком хрустале, в старинном фарфоре. Оглядывая изысканную сервировку, он любил пошутить над своей холостяцкой бесприютностью.

Сегодня пришлось долго ждать Авдотью Яковлевну. Наконец и она заняла место за столом. Толстой не скрывал своего восхищения ею: Авдотья Яковлевна рождена для того, чтобы доставлять радость людям. Глядя на ее мужа, Григорий Михайлович вздыхал с комической досадой, потом рассыпал перед гостьей новые комплименты.

Обед шел своим чередом, когда хозяин дома объявил:

– Завтра, господа, милости прошу на охоту. Любопытен знать, Авдотья Яковлевна, прикажете подать для вас дрожки или мы будем любоваться искусной амазонкой?

– Ни то, ни другое, Григорий Михайлович, – отвечала Панаева. – На охоте меньше всего нужно дамское общество. Благодарю за великодушие, но не хочу вашей рыцарской жертвы. Я удовольствуюсь рассказами, которые, надеюсь, вы привезете с охоты в изобилии.

На следующее утро Авдотья Яковлевна, проводив охотничий поезд, осталась в одиночестве. Разговор, происшедший с Некрасовым в беседке, требовал размышлений. А размышления начались с откровенного признания: что ей делать, если она тоже полюбила? «Когда?» – спросил чей-то голос, не раз докучавший ей в последнее время. Авдотья Яковлевна должна была дать чистосердечный ответ: во всяком случае, не со вчерашнего дня. Можно было скрываться от всех, можно было говорить Некрасову: «Замолчите!» – но нельзя было обмануть себя. Еще удивительнее было сознавать, что такая беда пришла к ней впервые в жизни.

Кто бы мог поверить, что случилось с ней такое не в те времена, когда она была мечтательной девчонкой, а теперь, когда жизнь прочно сложилась, когда она научилась управлять своими чувствами… Ошибка ее заключалась, несомненно, в том, что она слишком поверила в свои силы. Но разве одна ошибка должна вести за собой другую, еще большую? Она будет честной до конца: она не побоится сказать Некрасову, что он вызвал встречное волнение ее сердца, – все равно истину не спрячешь. Она будет нежна и бережна с ним, прежде чем сказать «прости».

Авдотья Яковлевна отправилась на прогулку. Гуляла долго, до изнеможения, потом решила отдохнуть в той беседке, где они встретились вчера. В беседке был все тот же зыбкий, рассеянный свет, все тот же тревожный шорох листьев.

И вдруг, припав на скамью, она поняла, что никогда не скажет ему «прости», и плакала, и улыбалась сквозь слезы. «Как же быть нам вместе, глупый, любимый, сумасшедший?! Как?.. И как можно жить иначе?..»

Охотники вернулись поздно вечером. Не было конца веселым рассказам о приключениях. Собственно, состязались в этих рассказах Толстой и Панаев, а Некрасова постоянно призывали в свидетели. Свидетель был немногоречив.

Искрилось вино, осушались и снова наполнялись бокалы.

– За здоровье Авдотьи Яковлевны! – то и дело провозглашал Толстой. – За нашу богиню Диану!

Он взял гитару и, ловко перебрав струны, запел старую цыганскую песню:

Ах, да и беда ей накачалась,Ах, разнесчастной, навязалась…

Пел Григорий Михайлович с чувством и не подозревал, с какой болью в сердце слушала песню Авдотья Яковлевна.

Ужин продолжался бы еще долго, если бы Иван Иванович не встал, покачиваясь, со стула.

– Пойду один на медведя! – Вилка, которую он держал в руке, показалась ему грозной рогатиной.

Все разошлись по своим комнатам. Иван Иванович благополучно заснул. Авдотья Яковлевна просидела у окна до рассвета…

День шел за днем. Как-то за обедом Толстой сказал, обращаясь к Некрасову:

– Я бы дал, пожалуй, тысяч двадцать пять. Дал бы и больше за одно удовольствие досадить журналом правительству, да как ни считал, больше не смогу. Действуйте, Николай Алексеевич!

Это было первое деловое слово Григория Михайловича. Все взоры обратились к Некрасову.

– Спасибо за доброе намерение и доверие, – отвечал он: – Но и финансовый гений не начал бы журнал с такими малыми средствами. Придется отложить до лучших времен.

– У тебя тоже могут быть деньги, – вдруг сказала Авдотья Яковлевна, обращаясь к мужу.

– У меня? – Иван Иванович принял эти слова за шутку. – В одном я не повинен перед тобой, – продолжал он, целуя руку жене, – я не сделал тебя богатой.

Но Авдотья Яковлевна не отступилась. Она напомнила, что в казанском имении Панаева есть непроданный лес.

– Как я сам не додумался! – удивился Иван Иванович, пораженный деловитостью жены. И вдруг спохватился: – Этот лес – единственное, что у меня осталось для платежа процентов за заложенное имение.

В дело вмешался Толстой. Расспросил подробно о размерах и состоянии лесной дачи, о ее местоположении и, как местный человек, дал надежную справку: можно выручить больше двадцати пяти тысяч.

– А насчет платежа процентов, Иван Иванович, позвольте мне быть вашим советчиком: в этой хитрой науке я, поверьте, дока, – заключил Григорий Михайлович.