Алексей Новиков - Впереди идущие

– Натура здесь, батенька, прямо сказать, мифологическая! Идешь себе берегом кособокой речушки – и вдруг под кустом плещется наяда. Формы – будто изваял Фидий или Пракситель! А встретишь пугливую красотку в полях – так и кажется, что веет от нее ароматом спелой ржи…

Некрасову было мучительно слушать поэтические излияния Ивана Ивановича. Хоть бы пришла на выручку Авдотья Яковлевна! Но Авдотья Яковлевна приходила редко.

Она сидела с удочками на берегу реки. Рыба не ловилась. Впрочем, не о том и думалось гостье. Рассеянный ее взгляд блуждал далеко от неподвижных поплавков.

Иногда она брала верховую лошадь и мчалась неведомо куда. Не удавалось ускакать только от самой себя. Дорого бы дала Авдотья Яковлевна, чтобы вернуть то спокойное время, когда она оказала великодушное внимание неуклюжему, сутулому молодому человеку в сюртуке едва ли не рыночного шитья. Когда же все изменилось?

Авдотья Яковлевна старается вспомнить и ничего припомнить не может. Ей гораздо легче представить себе, как этот ярославский медведь начал приобретать приличную внешность, как он расстался с рыночным сюртуком. Она хорошо помнит, как он стал редактором и издателем литературных сборников, а имя его сделалось привычной мишенью для вражеских нападений.

– Чудеса! – обмолвился тогда Иван Иванович. – Чего доброго, этот юнец всех нас за пояс заткнет!

Авдотья Яковлевна не удивлялась. Она уже знала к тому времени, сколько горячности вносил этот человек в каждое дело, за которое брался. И все-таки она еще раз заново его узнала после того, как он прочел у нее в гостиной «Петербургские углы».

Некрасов пришел на следующий день и застал ее одну. Может быть, он нарочно выбрал те часы, когда Иван Иванович разъезжает по городу? Впрочем, какой может быть в этом умысел, если Иван Иванович никогда не бывает дома!

Они встретились с глазу на глаз. Ей хотелось говорить о «Петербургских углах», но Николай Алексеевич был молчалив, рассеян, грустен.

– Что с вами? – искренне удивилась Авдотья Яковлевна. Некрасов заговорил о своем одиночестве…

«Если бы знали вы, как одинока я!» – чуть было не вырвалось у Авдотьи Яковлевны, но она вовремя спохватилась.

В то время Панаевы собирались за границу. Разговор, похожий на недосказанные признания, почти позабылся.

Теперь Авдотья Яковлевна могла спокойно сидеть в Новоспасском у реки со своими удочками и вспоминать.

Главное, – хотя, может быть, опять вовсе не главное, – произошло в ту суматошную осень, когда в нее влюбился Достоевский. При одной мысли об этом Авдотья Яковлевна готова улыбаться,… Именно так же, с улыбкой, она хотела выслушать и Некрасова, когда он открылся ей в своих чувствах. А взглянула на него – было не до улыбки. Она испугалась и за него и за себя. Впрочем, если говорить откровенно, признание Некрасова не было для нее новостью. Она давно предчувствовала. А он просто сказал, что если может скрывать свое чувство от людей, то ей лгать не станет. Он не ждал ответа, ничего не требовал. Так чего же она испугалась? Или вдруг почувствовала, что может рушиться привычная жизнь? Но ведь она даже не вспомнила при этом об Иване Ивановиче.

Мысли о муже пришли позже. В этом Авдотья Яковлевна не хочет себе лгать. Но странно! Когда в тот день она увидела Ивана Ивановича, ей показалось, что он явился из какой-то другой, давно изжитой жизни.

Углубясь в воспоминания, Авдотья Яковлевна невольно улыбается. Как хорошо, что именно в то время выдумал свою любовь Федор Достоевский! Он даже не подозревал, какую услугу ей оказал. За трагикомическими сценами этого увлечения, которого не могли не видеть и самые невнимательные люди, можно было хоть как-нибудь укрыться. Она жила со странным ощущением. Она не придала, разумеется, значения объяснению Некрасова: она достаточно хорошо знала жизнь и те самообманы, которых ищет одинокая молодость…

Казалось, хоть теперь можно было спокойно заняться ужением рыбы. Правда, ни одна самая глупая рыбешка не обращала внимания на закинутые приманки. По-видимому, следовало терпеливо ждать. Удача всегда приходит невзначай. Но почему же Авдотья Яковлевна вдруг начинает выбирать удочки и снова закидывает их с таким ожесточением, будто хочет отхлестать ни в чем не повинную сонную реку?..

Бог знает что творилось в ту беспокойную осень! Сделав свое признание, Некрасов словно стал совсем другим. Сколько нежности открылось в его душе! Что-то неотвратимое надвигалось на Авдотью Яковлевну. Она принуждена была взять свои меры и стала реже оставаться дома. Но, может быть, это было слишком жестоко? Тогда она спрашивала мимоходом у Белинского: куда запропастился Некрасов?

Виссарион Григорьевич рассказывал ей, как занят, как умеет работать этот человек:

– У него несгибаемая воля, железный характер! Всевышний наверняка знал, кому можно отпустить талантов без счета и без меры.

Авдотья Яковлевна слушала и размышляла. Слава богу, Виссарион Григорьевич понятия не имел о том, что ее волновало. Но как-то случалось так, что после ее расспросов у Белинского Некрасов являлся сызнова. Он часто говорил о своем юношеском увлечении поэзией. Рассказывал, как сочинял стихи о любви, которой не знал, об измене друзей, которых у него не было; как звал на свидание свою милую, хотя не видывал ее даже во сне; как воспевал восторги сладострастья, о которых не имел понятия. Авдотья Яковлевна смеялась от всей души.

Она знала, что позднее Некрасов наградил своими юношескими поэтическими увлечениями некоего молодого человека – Тихона Тросникова. И еще знала Авдотья Яковлевна – Некрасов стал истинным поэтом. Он с такой живостью говорил о своих литературных замыслах, что однажды Авдотья Яковлевна неожиданно призналась: иногда ей самой хотелось бы взяться за перо, чтобы описать свою юность в отчем доме. У нее есть запас многих горьких наблюдений.

– Так почему же вы не пишете? – спросил Некрасов.

– Мало ли какие мысли приходят в голову, – отвечала Авдотья Яковлевна. – Не все следует исполнять…

Вот тут-то ей и пришлось выслушать суровую исповедь. Некрасов рассказывал о своих злоключениях – каждый раз она узнавала новое о его стойкости в испытаниях, а речь его звучала прямым укором ее нерешительности и лени, ее неверию в себя. Казалось, он сейчас положит перед ней бумагу и вложит в руку перо!

Странно любил этот человек! Может быть, он даже забывал о любви, когда звал любимую к делу. Николай Алексеевич редко говорил о своих чувствах, но если говорил, то Авдотье Яковлевне всегда казалось, что ее закружит и унесет стремительный поток. Она крепче сжимала ручки кресла, словно бы ей и в самом деле грозила опасность быть увлеченной в бездну.