Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«В актовый зал с белой колоннадой направляется Овсянико-Куликовский. Его слушают студенты всех факультетов. У него большая голова с плоским затылком, седая маленькая эспаньолка. Он похож на украинского гетмана старинных портретов. Красноватое лицо еще резче оттеняет серебро его седин. Большие голубые глаза кажутся усталыми. Его голос звучит очень тихо» (Н. Анциферов. Из дум о былом).

«„Вестником Европы“… заправлял дуумвират. Дуумвиром по общественному лицу журнала был „родившийся до дуэли и смерти Пушкина“ Арсеньев. Делами художественной литературы ведал Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский, тоже ДСС – действительный статский советник, тоже академик. И – профессор Высших женских курсов; и профессор Психоневрологического института; и видный публицист и крупнейший лингвист, и прочая, и прочая. Человек, естественно, занятый до предела.

У Куликовского был мелкий сухой почерк ученого: писал он как бы пером без расщепа – как булавкой царапал. Его письмо заняло четыре четвертушки тонкой и жесткой, как пергамент, бумаги. На этих четырех страницах старший говорил с младшим, с сосунком, академик с гимназистом так, если бы они были старыми друзьями и сверстниками. Как равный с равным.

Нет, он не распинал меня за недостаточную гражданственность моих стихов, филолог. Видимо, ему и такой род поэзии представлялся естественно-сущим. Он прямо признавал, что в своем журнале ему случается печатать и более слабые стихотворения. „Напечатать присланное Вами? Почему бы нет? Если Вам этого так хочется, я напечатаю. Но…“

За этим „но“ и скрывалось главное.

Строчка за строчкой, мягко, но с неопровержимой логикой, старший доказывал младшему, что все, им написанное и присланное, не пережито, не продумано, не прочувствовано. Что это все – не он. Что в своем искусном рифмачестве гимназист Успенский живет в кредит, на чужой счет. Что его золото – сусальное золото; что его рыжие девы – не его, а гамсуновские. Что коленопреклоненные схимницы-ели, „подъявшие в небо кресты“, – клюевские и есенинские ели. И его умиления – заемные умиления. И его бурные страсти взяты напрокат в литературной ссудной кассе.

„Многие большие литераторы с чувством стыда вспоминают потом о своем первопечатании только потому, что оно было преждевременным. Так юноши, слишком рано столкнувшиеся с полом, содрогаются, припоминая свои первые любовные опыты, ибо они поторопились, и начало оказалось уродливым, не стоящим… Не повторяйте же чужих ошибок“.

Мне не сделалось стыдно, когда я читал это. Я не испытал обиды, дойдя до конца письма. Невозможно обидеться, если большой человек прямыми, весомыми словами, и в то же время – с научной точностью, доказывает тебе, как теорему Пифагора, тебя самого» (Л. Успенский. Записки старого петербуржца).

ОДОЕВЦЕВА Ирина Владимировна

Поэтесса, прозаик, мемуаристка. Член 2-го «Цеха поэтов». Публикации в журналах «Иллюстрированная Россия», «Числа», «Звено» и др. Стихотворный сборник «Двор чудес» (Пг., 1922), «Контрапункт» (Париж, 1950), «Стихи, написанные во время болезни» (Париж, 1952), «Десять лет» (Париж, 1961), «Одиночество» (Вашингтон, 1965), «Златая цепь» (Париж, 1975). Романы «Ангел смерти» (Париж, 1927), «Изольда» (Париж, 1929), «Зеркало» (Париж, 1939), «Оставь надежду навсегда» (Нью-Йорк, 1954). Книги воспоминаний «На берегах Невы» (Вашингтон, 1967), «На берегах Сены» (Париж, 1983). С 1922 по 1989 – за границей.

«В литературной среде появилась она осенью 1919 года, поступив студенткой в только что основанную Горьким Студию [при Доме искусств в Петрограде. – Сост.]. Вначале никто на нее особенного внимания не обратил, хотя она была женщина с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, с очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении „Лес“ назвал ее „женщиной с кошачьей головой“» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).

«Среди многочисленных участников литературных кружков… есть люди, которых можно отнести к внимательным слушателям, усердным посетителям, до поры до времени ничем себя не проявляющим. Такой была и Рада Густавовна Гейнике, высокая стройная девушка, очень недурной наружности, носившая в пышной рыжеватой прическе огромный белый бант. Она обращала на себя всеобщее внимание, но держалась достаточно скромно, в жаркие споры не вступала и только изредка отпускала короткое ироническое и тонкое замечание. Позднее, освоясь со всем происходящим на занятиях, она стала выступать и с собственными стихам, чаще всего шуточного, насмешливого характера. Читала очень задорно, темпераментно, и всем полюбилась бойкостью, непосредственностью своей несомненно талантливой натуры. Отметил ее опыты и руководитель студии при „Доме искусств“ Гумилев. Подробнее ознакомившись с ее стихами, он привлек Раду к занятиям в „Цехе“. Она стала усердной посетительницей наших собраний и столь же усердной ученицей. Прошло несколько месяцев. И вот в один из таких вечеров, когда было уже прочитано и разобрано немало стихотворений, Н. С. подчеркнуто торжественным тоном объявил во всеуслышание: „На днях я договорился с издательством «Мысль», с директором Вольфсоном, о выпуске трех небольших стихотворных сборников. Совершенно необходимо воспользоваться этой возможностью. Я предложил ему свою африканскую поэму «Мик», у Георгия Иванова подготовлена его «Лампада», и остается еще одна вакансия, которую по всей справедливости надо отдать присутствующей среди нас единственной даме. Рада Густавовна, мы все знаем Ваши баллады и лирические стихи. Мне кажется, Вам уже пора явить их свету. Не правда ли, друзья?“ Все дружно выразили свое согласие. „Дело за названием, – продолжал Н. С. – В том, что Вы пишете, много от сказочных традиций, от волшебств, перенесенных на современную почву, и просто различных древних легенд. Мне думается, что в это название должно входить понятие «чуда»“. – „Я тоже об этом думала, – ответила Рада. – Может быть, это будет «Дворец чуда»?“ – „Нет, это не звучит. Уж лучше тогда «Дворец чудес»“. „Но «дворец» – слово несколько подозрительное. Может быть, «Двор чудес»?“ – предложил Адамович. – „Вот именно, «Двор чудес». Это и проще, и ближе к стилю баллад. Итак, с этим покончено. Но вот как быть с именем автора? Рада звучит не по-русски. Вы меня простите, Рада Густавовна, но Ваше благородное остзейское происхождение сейчас было бы не у места. Надо Вам дать русское имя. Послушаем, что нам может предложить уважаемое собрание“. Посыпались предложения, десятки женских имен. Остановились на „Ирине“. „Прекрасно, – одобрил Гумилев. – Но это еще не все. Нужна и другая фамилия. «Гейнике» звучит, простите, несколько гинекологически. Положимся на волю случая“. Он протянул через плечо руку к книжной полке за спиной и, не глядя, вытащил первую попавшуюся книгу. „Русские ночи“ Одоевского. „Гм… «Ирина Одоевская». В общем, неплохо. Но был поэт, приятель Лермонтова, Александр Одоевский. Не годится. А с фамилией расставаться жаль. Произведем в ней некоторое изменение: «Ирина Одоевцева». Право, недурно. Вы согласны, Рада Густавовна?“ Новая Ирина, разумеется, была согласна. Да и всем такое словосочетание пришлось по душе.