Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Пафос речи генерала совсем не вяжется с формой ее подачи. Голос дробится и плавает, руки нервно смыкаются и расплетаются на столе, левая то и дело хватает сигару, чтобы стряхивать пепел, а правая кидается вынимать из лацкана пиджака батистовый платок и принимается отирать лицо.
– Вот увидите, молодой человек, время расставит всё на свои места, – по обыкновению, сеньор Сентено берет себя в руки и воодушевляется. – Героический партизан! Команданте! Гевара сам не любил всей этой истерической шелухи. Заметьте: перед отправкой в Боливию он отказался от звания команданте и прочих регалий.
– Сбросил балласт?
– Ага, чтобы легче возноситься… Ха-ха… – смех, нервный, неестественный смешок генерала Сентено спонтанно захлебывается, и он лихорадочно продолжает. – Волна пустозвонства и дешевого обожания схлынет, и потомки воздадут всем по заслугам. Вот смотрите, как молодежь сходит с ума от этих крикунов «Битлз»… Визжат миллионами. А кто о них вспомнит через пару лет? Где будут эти Ленноны и Маккартни? На свалке истории. Что ж, общество живет мифами. Время от времени оно надувает себе эту воздушную оболочку. Знаете, народ любит зрелища. Ему нужны праздники, всякая радужная дребедень, когда он набьет свое пузо хлебом. Что-нибудь вроде шариков к празднику для детворы. Не об этом ли писал ваш любимый Сорель?
– Вы схватили самую суть… И так образно. Только вот наполняемые оболочки, мне кажется, различаются… Бывают пустышки-однодневки, как вы говорите, шарики. Кто-то творит миф о себе. Но изредка случается нечто большее… Невиданное – сродни огромнейшим дирижаблям, которые способны поднять к небесам неподъемное человечество. Вот, к примеру, Евангелие… Что есть гелий, наполнивший этот цеппелин? Миф? Или сама благодать? Вот и Че?..
– Что за глупая аналогия!.. – гримаса физической боли исказила морщины сеньора посла. С перекошенной физиономией он вскочил со своего кресла и навис над столом, упершись ненавидящим взглядом прямо в твою остолбеневшую физиономию. Ты ощущаешь, как вонючие волны не переваренных остатков желудочной пищи, приглушенные сигарным духом, обдают тебя вместе с посольским дыханием.
– Сама благодать! Что за чушь! – генерал себя не контролирует, он рвет и мечет шипящие, воняющие серой фразы. – Ну, ладно, эти забитые, неграмотные жители Вальягранде, эти немытые индейцы, которые ненамного ушли в развитии от своих свиней. Ладно, они превратили его в божество, вешают его фото вместе с сердцем Иисуса и молятся ему: «Бедненький Че, помоги мне найти пропавшую корову. Помоги, бедняжка Че…» Но мир!.. Но все остальные… все эти дерьмовые интеллектуалы, шастающие по парижским салонам и рассуждающие о социализме… Неужели вы не видите, что он всех надул!.. Надул, всех…
Сентено обессиленно откинулся на спинку кресла и недвижимо замер. Только было слышно, как грудь его тяжело вздымалась и опадала с хрипом и сипением, как пустой продырявленный мех. Пустой…
– Он надул всех… Он все рассчитал… – бормотание долетает вперемежку с этими хрипами. Вдруг посол вскакивает и напряженно замирает, упершись локтями о стол. Он произносит напряженно, в каком-то припадке безумия:
– Иисус, Гевара… Пусть так. Но приговорили Христа фарисеи. Каиафа, первосвященник… Он послал Сына человеческого на смерть. А Понтий Пилат пытался спасти. До последнего … Я вам скажу… Чтоб развеять… Всю эту чушь… Он… Скажу вам… Он мог спастись. Там, в Игуэрре… Я был спасением Че. Я прилетел в эту высокогорную дыру, чтобы спасти его. Да, да… Баррьентос, продавшийся янки… Он был паразитом на теле Боливии, он пекся лишь о себе, о счетах в далекой Швейцарии. Гринго купили его с потрохами, они умеют это делать… Мы хотели свергнуть Баррьентоса, раздавить этого клеща. Да, нам с Овандо это было под силу. Мы бы правили жестко, но справедливо. Да, как генерал Буш. И разве Гевару не обвиняли в жестокости? Уж он-то знал, что такое жестокая необходимость. Да, именно жестокость, когда она продиктована справедливостью. Мы хотели… Да, на благо народа. Прогрессивная диктатура. Но нам нужен был Че. Он должен был согласиться. Он должен был сказать: «Да». Представляете, как преобразилась бы Боливия?! Сам Овандо протянул ему руку. Мы могли бы…
Посол поблек, словно нечто, овладевшее им, как одержимым, схлынуло, покинуло его иссушенную оболочку.
– Я говорил с ним. Там, в обшарпанном классе деревенской школы. Он полулежал, прислонившись к стене, вытянув правую ногу с грязной и рваной, побуревшей от запекшейся крови штаниной. И весь он был грязный, заросший… Я говорил, я убеждал его… Предлагал ему жизнь. Спасение… Но он выбрал иное… Ему не было нужно спасение. Он творил миф о себе. А для полноты картины не хватало Голгофы и распятия. И Че отказался от руки помощи. Он обрек себя на смерть. Он не пощадил и своих товарищей! Слишком высока была цена его расчета! Он не пожалел их…
Сентено умолк, словно собирая силы, чтобы вымолвить нечто трудно произносимое.
– А что мне оставалось делать?! Я вас спрашиваю? Что!? Он отказался. Он молчал всё то время, пока я говорил, и смотрел мне в глаза. Этот взгляд… Я убеждал его. А потом умолк. И он улыбнулся. Эта улыбка. Она и сейчас каждую ночь преследует меня… Он усмехнулся, как выигравший в игре, где все проиграли… Ты понимаешь, черт тебя подери?! Он смеялся надо мной. Я, имевший приказ его расстрелять, предлагал ему жизнь. А он надо мной смеялся… Я вышел, словно в огне… лицо горело, и пыль… эта пыль разъедала глаза, от нее першило в горле…
Посол снова умолк, и кадык его со слышимым хрипом переместился, точно он попытался сглотнуть ком, застрявший в горле.
– И тогда я умылся. Руки, лицо… Умывальник висел на стене школы, прямо возле крыльца. Потом я позвал капитана. И тогда я отдал приказ. Передал… Приказ о том, чтобы его и двух других… чтобы их… расстреляли…
– Ты отдал приказ…
– Нет, передал… Я пытался спасти…
– Нет, ты не Пилат… Ты Каиафа.
Ла-Игуэрра. Обратный отсчет
Убитых и раненых солдат несли впереди, на носилках. Затем, в плотном окружении конвоя, с винтовками наперевес вели пленных. Единственная тропинка, ведущая в Игуэрру, постоянно петляла, будто пыталась сама себя запутать, стереть свой след, переходя на пунктир. Казалось, что даже ей тяжело карабкаться в эту забытую Богом, жалкую деревушку, где вечны только камни. Она будто пыталась замести следы своего несмываемого позора: бурый пунктир капающей крови. Воздух, плавившийся над пешей
