РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

Рональд тихонько, в носках, подбежал к двери и заглянул в глазок, чуть приоткрытый снаружи. Мелькнуло ему в коридоре странное ведение: надзиратель шел по коридору и в обеих руках тащил связки наручников. Притом, не простых, а самых строгих. Вырабатывала их Бескудниковская мастерская ХОЗУ МВД, и назывались они по номенклатуре изделий ДЕТАЛЬ НОМЕР ТРИ. Эти наручники служили самым жестоким видом наказания, точнее пытки, заключенных, преимущественно рецидивистов-утоловников. Рональд ни разу не видел, чтобы они применялись к 58-й. Уголовники же боялись их, как огня. Мало кто выдерживал пытку этими наручниками более 40 минут. При малейшем движении руки защелкнутый у запястья наручник тихонько звякал и его зубчики заскакивали на следующую ступеньку, сжимая руку, врезаясь в кожу, потом и в кость.

Человек обычно с ревом падал в обморок от нестерпимой боли в суставе, боли от врезавшегося наручника. Так вот, на глазах Рональда Вальдека целых две связки этих «деталей №3» надзиратель волок к выходным дверям в самую первую ночь после объявления о смерти Вождя Народов и «лучшего чекиста страны»...

20 марта этап подготовили к отправке. Подали к тюрьме крытые брезентом студебеккеры. Этапников усадили на скамьи, но очень тесно. Завывал ветер, мела метель, просторы енисейские угадывались лишь смутно. Было острое ощущение Азии, совершенно чужой европейцу. И страшной. В этапе следовало человек около ста на трех больших грузовиках. Снова конвой, собаки, вохра, мат и бестолковщина. А везли-то... «вольных граждан страны!».

Повезли на Север, в сторону Енисейска, но кое-кого должны были высадить в Аклаково[66], где лесозавод нуждался в рабочих руках. На первой остановке в Большой Мурте Рональд вошел в столовую и заказал лучшее мясное блюдо — котлету! При этом он первый раз за все годы неволи получил в руки ... вилку!

...«И большое познается через ерунду», — писал Маяковский.

Глубинный, символический смысл мирового события — внезапной кончины Сталина, чье бессмертье казалось абсолютом, — постигался умами и сердцами заключенных людей — лагерников, камерников, этапников — не сразу и не прямо! Вести шли не от начальства — оно, видимо, прямых инструкций не получило и просто воздерживалось от каких-либо суждений и объяснений. По-прежнему в камеры не допускались газеты (блатные из них кроили карты) и не проникали волны эфира... Только обрывки слухов, подхваченных случайно, питали возбужденные умы Рональдовых сокамерников. Обсуждать, перетолковывать эти слухи было слишком опасно — народ вокруг был чужой, сборный, «непроверенный». Герой повести, в одиночку выдернутый из лагеря, не встретил среди этапников ни одного игарца, абезьенца, ермаковца или кобринца... Лагерный же опыт предписывал соблюдать давнишнее правило матери, Ольги Юльевны: «абер’с науль хальтен!» То есть, в приблизительном переводе на язык страны Лимонии: «не разевать хайла!»

Однако событие так переполнило все общественное сознание России, да и остального мира, так потрясло саму душу огромной страны и каждого человека в ней, что в подневольных умах срабатывала простая интуиция. И помогали закрепощенному духу очнуться какие-нибудь случайные наблюдения и «ерундовские» детали... Вот куда-то поволокли жестокие наручники: значит, надобность в них отпала? В этапном грузовике —скамьи, будто для людей, а не для зеков... И не полсотни впихнуто, а десятка три, все же повольготнее. В общую столовую пустили... Вохра в том же зале, вместе с этапниками уселась, ту же котлету с лапшой ест... Вилки дали, в лагерном обиходе запрещенные, как «колющие и режущие»... И слышно, будто главою советского правительства стал Маленков Георгий Максимилианович — имя-то какое... дореволюционное! И очень обнадеживало еще одно имя рядом — Георгий Жуков, назначенный верховодить вооруженными силами. Сталин его после войны прижимал... А что до Хрущева, то, вопреки мнению соседей-украинцев («бо подлийше его немае»), герой повести, на своих путях журналистских, с Никитой Сергеевичем встречался, писал репортажи о его речах и докладах, слышал о нем нечто положительное в годы ежовщины — он будто бы тогда возражал против применения пыток к старым большевикам: стало быть, прямо-таки гуманист! А прежние сталинские соратники — Молотов, Каганович и, главное, Берия, хоть и выступали над гробом с траурными речами, оказались в правительстве как-то заслоненными фигурами Жукова и Хрущева... Правда, сталинские органы оставались всецело в руках маршала Лаврентия Берия, и, кроме ничтожных послаблений, вроде дозволения съесть котлету вилкой, пока перемен к лучшему ждать было трудно! Лагерные этапы на ссылку шли прежним порядком, амнистии, как того чаяли оптимисты, никакой не последовало, тюремный и этапный режимы оставались в главных чертах прежними... И лагерные вышки по-прежнему торчали главными ориентирами по всей Сибири, по всему Северу России...

В городе Енисейске памятник товарищу Сталину был весь в венках и цветах. Их явно освежали и обновляли — прошло-то с официального дня смерти (он внушал людям сомнения, ибо скептики считали, будто Вождь был уже мертв, когда публиковались Правительственные сообщения о болезни) — более двух недель — и траурные венки из еловой хвои, перевитой лентами, теряли бы свою свежесть... Енисейский Сталин царил над площадью на фоне краеведческого музея. Старый, некогда губернский город, уступивший первенство Красноярску, когда там прошла железная дорога, хранил следы былого губернского величия: солидные каменные дома купцов и контор, прочные церковные строения и живописный монастырский ансамбль, несколько колоколен и красный минарет татарской мечети, мощеные улицы, здание гимназии и библиотеки, довольно обширной, пристань над обрывом, широкий, неоглядный простор Енисея и по всему горизонту синеющая кайма тайги — все это сулило этапникам, кому предстояло жительство в самом городе, некоторые виды на сносное существование, по крайней мере, в смысле чисто пейзажном...

Этапников разместили сначала в какой-то школе, пустовавшей по случаю каникул, однако в первый же вечер блатные успели зарезать енисейского горожанина, и весь этап посадили, так сказать, под домашний арест. Потом его рассортировали «по статейному признаку»: блатных куда-то направили всех вместе, бывшую 58-ю объявили из-под ареста освобожденной, однако предварительно дали подмахнуть документ, где спецпоселенцу предписывалось еженедельно, в установленный день и час являться на регистрацию к коменданту (следовал адрес, номер комнаты и фамилия лейтенанта). Документ кончался следующим пунктом:

«В случае обнаружения спецпоселенца на расстоянии, превышающем 5 километров от места указанного ему поселения, он будет отвечать в несудебном порядке 20 годами каторжных работ». Следовала подпись спецпоселенца... Рональд поставил ее аккуратно и осведомился, как обстоят дела с железнодорожной стройкой, куда он еще в тюрьме завербовался. Комендант сообщил, что стройка пока откладывается, работу придется подыскать другую, но сам он в этом помочь не может. Равно, как и с квартирой, искать которую можно у горожан...