Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье
Но продолжим читать дневниковые записи Лукницкого – более точных в нашем распоряжении нет.
...«29.12.1925.
…Около 6 часов тело Есенина привезли в Союз. В Союзе уже было полно народу… Гроб подняли наверх… Несли Тихонов, Браун, я и много других… Под звуки похоронного марша внесли и поставили в большой комнате на катафалк. Открыли. Я и Полонская положили в гроб приготовленные цветы. В течение часа приблизительно гроб стоял так и вокруг него толкались люди. Было тихо… Ощущалась какая-то неловкость – люди не знали, что им нужно делать, и бестолково переминались… Несколько человек были глубоко и искренне расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно, Клюев:…он…плакал, смотря в гроб… Перед тем как стали снимать маску, Толстая отрезала локон у Есенина и спрятала его… Наконец маску сняли с лица и с руки… Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат…Публика стала выкликать имена тех, кто, по по ее мнению, должен был сняться с гробом. “Клюева! Клюева!” Клюев медленно прошел и встал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова…
Гроб вынесли на улицу… Я взял венок – их всего два. На том, который взял я, была лента с надписью: “Поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата”… Поставили гроб на колесницу и отправились в путь. От Союза пошло, на мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохонький и за всю дорогу сыграл три марша. Темный вечер. Мокрый снег. Почти оттепель. Публика спрашивает, кого хоронят; получив ответ “поэта Есенина”, присоединяются. Думаю, что к вокзалу пришло человек 500. Вагон-теплушка стоит уже на пути, отдельно… Ионов из вагона стал держать речь. Прежде всего это было неуместно, а потом уже плохо. За ним выступил Садофьев. Этот уже абсолютно плох… Потом стали тянуть за рукав Н. Тихонова, чтобы он тоже сказал что-нибудь. Тихонов едва открутился. Гроб привезли на вокзал в 8 часов. Поезд отходил в 11:15 вечера. Оркестр ушел сразу же, толпа заметно уменьшилась… К 10 часам вечера на вокзале осталось человек 15 – Н. Тихонов, Шкапская, Толстая, Садофьев, Эрлих, Полонская, Никитин с женой, некий Соловьев из пролет. “стихотворцев”, я – вот почти все… Мы все собрались в буфете. Пили чай и говорили. Тихонов рассказал, как на него подействовало первое известие (по телефону). Он буквально вспотел, нервы так натянулись, что не мог заснуть всю ночь. У него в комнате на вешалке висела шуба. Он снял ее, потому что начал галлюцинировать… В газетах появилось уже много ерунды. Заговорили об этом и решили, что необходимо сейчас же поехать во все газеты, просмотреть весь материал на завтра и выкинуть все неподходящее… Тихонов и Никитин уехали. В 11 часов мы пошли к вагону. В Москву с гробом едут Толстая, Наседкин, Садофьев и Эрлих. Садофьеву Ионовым куплен билет в мягком вагоне… Остальные в жестком бесплацкартном. Садофьев не догадался предложить свое место Толстой… Наконец поезд ушел. Я протянул руку к проходящему вагону и прошуршал по его стенке. Пошли домой: Шкапская, жена Никитина, жена Садофьева, я и Соловьев. Больше никого не было… Мы вместе ехали в трамвае… Из всех провожавших (я не говорю об Эрлихе) больше всего были расстроены Тихонов и Никитины. Жена Никитина – Зоя Александровна, – молодая, хорошенькая, принимала участие во всем, хлопотала, устраивала гроб, цветы и т. д. Как-то благоговейно все делала. Когда вагон должны были запечатать, все вышли из вагона, и остались последними двое: я и она. Я хотел выйти последним, но, заметив Никитину, я понял и вышел, и последней из вагона вышла она».
Процитированный отрывок из «Встреч с Анной Ахматовой» требует некоторых разъяснений.
Павел Николаевич Лукницкий, видимо, не случайно так настойчиво подчеркивает, что Вольф Эрлих, их общий с Есениным приятель, был как-то по-особенному расстроен случившимся. В своих воспоминаниях Эрлих умалчивает о причине, по которой он в ту роковую ночь оставил Есенина в номере одного; получается, будто потому только, что уж очень, «вдребезги», замучился, а кроме того, решил ночевать дома, чтобы с утра пораньше отправиться на почту и получить наконец по доверенности присланные Есенину деньги – гонорар из Госиздата. Однако, как нелицеприятно свидетельствует дневниковая запись Лукницкого, сделал он это совсем по другой причине – потому что как раз на эту ночь было заранее запланировано куда более приятное мероприятие: вечеринка у Фромана, где молодые люди вдосталь поразвлеклись анекдотами об Есенине, в присутствии и при участии его ближайшего друга. И ночевал он, естественно, не дома… Судя по процитированному тексту, ничего не знает Лукницкий и о кровью написанном послании, которое Есенин еще утром сунул Эрлиху в карман пиджака, да еще и со словами: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда… и ты мне тоже не писал…». Как утверждает Вольф Иосифович, эти стихи он прочел только после смерти автора. Дескать, замотался и начисто забыл. Может, и вправду забыл? Скорее всего, и впрямь забыл… Но каким же нужно обладать равнодушным и черствым сердцем, чтобы даже не поинтересоваться, что же такое особенное хотел сказать Есенин, если ему для этого пришлось писать кровью?
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
А ведь Есенин и мысли не допускал, что Эрлих… забыл. И когда тот, опаздывая на вечеринку, ушел (в 8 вечера), но с дороги вернулся, потому что второпях оставил в номере портфель с доверенностью на получение денежного перевода. Вообразите состояние Есенина!.. Ведь увидев вернувшегося приятеля, он наверняка подумал, что тот наконец-то прочел написанные кровью стихи. А оказалось… И все-таки он ждал – еще ровно два часа, за эти два часа, по его расчетам, Эрлих должен был прийти домой и, впервые за день оставшись один (а именно это было условием: «Останешься один – прочитаешь»), прочесть стихи и конечно же, тут же кинуться на помощь…
Десять лет назад во все предновогодние дни окна Зубовского дома были ярко освещены. В ночь с 27 на 28 декабря 1925 года, если смотреть на дворец со стороны «Англетера», он казался черно-мраморной гробницей. Ровно в десять Есенин спустился к портье и попросил никого к нему в номер не пускать…
Были особые причины для особого отношения к случившемуся и у Николая Семеновича Тихонова. Хотя официально секретарем ленинградского отделения Союза поэтов числился Фроман, а председателем был Садофьев, неофициально его как бы возглавлял Тихонов, и уже по одному по этому обязан был как-то прореагировать на появление Есенина – заехать в «Англетер», осведомиться о «дальнейших планах», хотя бы позвонить. Ведь поэт приехал в Ленинград не на гастроли, а, что называется, насовсем. Автор «Браги» и «Баллады о гвоздях» был лично знаком с Сергеем Александровичем и лучше многих других, житейски более близких ему людей, знал, как тяжко тому живется. Но Тихонов был болен простудой и к тому принадлежал к редкой породе литераторов, предпочитающих хорошо написанную страницу обществу лишь очень немногих людей. Отказавшись от интервью ленинградским газетчикам, Тихонов все-таки написал о Есенине – для сборника «Памяти Есенина», изданного в 1926-м Всероссийским союзом поэтов:
