Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
В отличие от привилегированных заключенных в нацистских лагерях, придурки ГУЛАГа не принадлежали к какой-либо определенной этнической категории. Теоретически подняться до положения придурка и даже стать охранником мог кто угодно (люди нередко переходили из придурков в охранники и наоборот). Хотя в принципе любой обычный зэк мог стать придурком и любой придурок мог перейти в положение обычного зэка, эти переходы подчинялись сложным правилам.
Правила различались от лагеря к лагерю и от периода к периоду, но некоторые принципы соблюдались более или менее постоянно. Что самое главное, в придурки гораздо легче было попадать “социально близким” уголовникам, чем “социально опасным” политическим. Согласно извращенным “нравственным” представлениям ГУЛАГа, “социально близкие”, в том числе не только профессиональные воры и убийцы, но и “бытовики”, легче, чем политические, могли превратиться в добропорядочных советских граждан и поэтому больше заслуживали “придурочных” должностей. И в некоторых отношениях уголовники, которые только рады были проявить жестокость, оказывались идеальными придурками. “Везде и всегда, – с горечью писал один бывший политический, – эти заключенные пользовались почти безграничным доверием тюремного или лагерного начальства и назначались на такие выгодные должности, как работа в конторе, ларьке, столовой, бане, парикмахерской и т. д.”[1286] Как я уже писала, это в наибольшей степени относится к концу 1930‑х и годам войны, когда в советских лагерях верховодили уголовники. Но и позднее (Фильштинский пишет о конце 1940‑х) “культура” придурков была мало отличима от “культуры” блатных.
Но придурки из блатных тоже создавали трудности для лагерного начальства. Они не были “врагами народа”, но у них не было никакого образования, нередко они даже были неграмотны и не желали учиться. Даже если в лагере открывали школы ликвидации неграмотности, блатари, как правило, всячески отлынивали от занятий[1287]. Это, пишет Лев Разгон, не оставляло лагерному начальству иного выбора, кроме как использовать политических: “под давлением неумолимого, не знающего никаких отговорок плана самые усердные, ненавидящие «контриков» вертухайские начальники вынуждены были нарушить закон от 1930 года и ставить на работы, требующие специальных знаний, «пятьдесят восьмую»”[1288].
С 1939 года, когда Берия, сменивший Ежова, поставил задачу сделать ГУЛАГ прибыльным, четких и ясных правил на этот счет никогда не было.
В инструкции за август 1939‑го о режиме содержания заключенных в ИТЛ, запрещавшей использование “политических” в аппарате управления лагеря, были сделаны некоторые исключения. По специальности можно было использовать заключенных врачей, а также, в случае особой необходимости, людей, осужденных по “менее тяжким” пунктам 58‑й статьи – пунктам 7, 10, 12 и 14, определявшим наказание, в частности, за “антисоветскую агитацию или пропаганду” (например, за политические анекдоты). А вот осужденных за “терроризм” или “измену Родине” полагалось использовать только на общих работах[1289]. Но с началом войны даже это правило перестали соблюдать. Сталин и Молотов разрешили “Дальстрою” ввиду чрезвычайных обстоятельств заключать индивидуальные соглашения на определенный срок с инженерами, техниками и административными работниками, отправленными на Колыму[1290].
Тем не менее лагерному начальнику, у которого на ответственных должностях работало слишком много политических, могли “дать по шапке”, и некоторая неопределенность в этом вопросе сохранялась всегда. Поэтому, пишут Солженицын и Разгон, политическим порой давали “хорошую” работу в помещении (например, работу бухгалтера, учетчика), но – на временной основе. Раз в году, когда из Москвы приезжали проверяющие, всех “неблагонадежных” выгоняли на общие работы.
На практике правила зачастую оказывались просто бессмысленными. В Каргопольлаге Фильштинского как политического не приняли на курсы бракеров, но разрешили ходить на занятия и сдать экзамен, после чего он смог-таки устроиться бракером на лесобиржу[1291]. В послевоенные годы, когда на лагерную жизнь начали оказывать влияние сильные национальные группы, на смену власти уголовников нередко приходило верховенство лучше организованных национальных землячеств, чаще всего украинских и прибалтийских. Те, кто попадал на хорошие должности (бригадира, десятника, нормировщика), всячески старались, и небезуспешно, помогать своим – вытаскивать их с общих работ, делать придурками.
Однако заключенные не могли в полной мере распоряжаться распределением “придурочных” должностей. Последнее слово всегда оставалось за лагерным начальством, и оно, как правило, было склонно устраивать на лучшие места тех, кто был в наибольшей степени готов к пособничеству, а именно готов стать осведомителем, стукачом. Сколько таких стукачей использовала система, увы, сказать невозможно. В российских архивах документы третьих (оперативно-чекистских) лагерных отделов, ведавших набором осведомителей, остались, в отличие от документов ряда других подразделений, закрытыми. Российский историк Виктор Бердинских в книге о Вятлаге приводит некоторые цифры, не называя источника: “Уже в 20‑е годы руководство ОГПУ ставило задачу иметь среди з/к в лагерях не менее 25 процентов доносчиков. В 1930‑1940‑е годы плановая цифра уменьшилась до 10 процентов”. Но и Бердинских признает, что “об успехах и неудачах в этом деле рассказывать сложно, так как оперчекистские отделы, где сосредоточены списки стукачей, <…> закрыты намертво”[1292].
В мемуарах бывших лагерников практически нет признаний в доносительстве, хотя некоторые пишут о том, что их вербовали. Безусловно, тот, кто был осведомителем в тюрьме (или даже до ареста), прибывал в лагерь с отметкой в личном деле о склонности к такого рода сотрудничеству. С другими, судя по всему, проводили беседу на эту тему вскоре после их прибытия в лагерь, пока они еще не успевали оправиться после первого смятения и испуга. Леонид Трус был вызван к “куму” (оперуполномоченному, ведавшему набором осведомителей) на второй день пребывания в лагере. Он отказался стать стукачом, и в отместку его очень долго держали на общих работах. Бердинских приводит цитаты на эту тему из интервью, взятых им у бывших заключенных, и переписки с ними:
С первого дня пребывания в зоне этапников по вечерам стали вызывать к “куму” (оперуполномоченному 1‑го отдела Вятлага). Вызвал “кум” и меня. Ласковый, склизкий, обтекаемый. Играл на том, что автоавария, за которую я осужден (10 лет НТК и 3 года поражения в правах), не является позорной (это не разбой, убийство и прочее), он предложил мне стукачество, фискальство. Я вежливо отказался и не подписал предложение “кума”.
