Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Фильштинский вспоминает, как в один из своих первых дней в Каргопольлаге (Архангельская область) он, новичок, встретил другую новенькую – молодую женщину. Она была в составе небольшой группы женщин, временно присоединенной к его бригаде. Уловив ее “робкий, испуганный взгляд”, он приблизился к ней и спросил: “Недавно с воли?” – “Вчера этапом из тюрьмы”, – ответила она. Они разговорились, и она рассказала ему “свою по тем временам достаточно банальную историю”. Художница, двадцать шесть лет, замужем, мать трехлетнего ребенка. “Сидит потому, что что-то сказала подруге-художнице, а та донесла «куда надо»”. Поскольку ее отец был арестован в 1937‑м, ей, дочери “врага народа”, легко было пришить “террористические намерения”.
Пока они шли на работу, женщина, по-прежнему испуганно оглядываясь, держала его под руку. Это было запрещено, но, к счастью, конвой не обратил внимания. В рабочей зоне женщин отделили от мужчин, но на обратном пути молодая художница опять нашла Фильштинского. В последующие полторы недели они каждый день ходили на работу и с работы вместе. Она говорила о своей тоске по дому, о муже, который подал на развод, о ребенке, про которого она ничего не знает. Потом всех женщин перевели в другие подразделения лагеря, и Фильштинский “напрочь забыл о своей спутнице”.
Прошло три года. Стоял “летний, относительно для Севера жаркий день”, когда Фильштинский вновь увидел бывшую художницу. На сей раз она “была одета в новенькую телогрейку, аккуратно подогнанную по росту и фигуре, с щегольским воротничком, на голове у нее вместо традиционного лагерного, сшитого из портяночного материала капора был берет, а на ногах вместо лагерных ботинок туфли”. Она “растолстела, лицо приняло грубое и даже вульгарное выражение”. Говорила она на грубом и похабном блатном жаргоне, что свидетельствовало о “прочной и длительной связи женщины с уголовным лагерным миром”. Увидев Фильштинского, она “сразу замолкла, и сквозь белила и румяна проступили красные пятна”. Потом она “быстро зашагала, почти побежала прочь от колонны”.
Когда Фильштинский встретил ее в третий и последний раз, она была одета, как ему показалось, “по последней столичной моде”. Она восседала за большим начальственным столом и больше не была заключенной. Она была женой майора Л., одного из лагерных начальников, известного своей жестокостью. С Фильштинским она говорила спокойно и свысока, не испытывая больше никакого смущения. Метаморфоза стала полной: из заключенной она превратилась в пособницу администрации, а потом и в начальницу. Сначала она усвоила язык блатного мира, затем его одежду и поведение. Идя по этому пути, она наконец достигла привилегированного положения в лагерном руководстве. Фильштинский понял, что говорить с ней не о чем, но, выходя из комнаты, обернулся. Их глаза встретились, и на мгновение он поймал ее взгляд, полный “безграничной тоски”. Ему даже показалось, что в ее глазах блеснули слезы[1281].
Рассказ Фильштинского об этой женской судьбе вряд ли может удивить читателя, знакомого с другими лагерными системами. Немецкий социолог Вольфганг Софски писал о нацистских лагерях, что в них “абсолютная власть – это структура, а не обладание”. Он имеет в виду, что власть в этих лагерях не сводилась к тому, что некие лица контролировали жизни других лиц. “Превращая некоторое число жертв в своих пособников, режим размывал границу между администрацией и заключенными”[1282]. Хотя жестокость ГУЛАГа была иначе организована и иначе проявлялась, в указанном отношении нацистские и советские лагеря были схожи: советский режим тоже превращал некоторых заключенных в коллаборационистов, пособников репрессивной системы, возвышая их над другими, давая им привилегии, делая их орудиями своей власти. Неслучайно Фильштинский делает акцент на меняющемся от раза к разу “гардеробе” своей знакомой: в лагерях, где все и всегда было в дефиците, даже небольшие улучшения в одежде, питании или условиях жизни были достаточным стимулом для пособничества, для стремления иных заключенных выделиться, уйти с общих работ. Те, кому это удавалось, назывались на лагерном жаргоне придурками. Жизнь зэка, ставшего придурком, улучшалась во множестве мелочей.
Солженицын, который много пишет о придурках в “Архипелаге ГУЛАГ”, отмечает их тягу к получению вроде бы небольших, но очень ощутимых привилегий:
По обычной кастовой ограниченности человеческого рода, придуркам очень скоро становится неудобным спать с простыми работягами в одном бараке, на общей вагонке, и вообще даже на вагонке, а не на кровати, есть за одним столом, раздеваться в одной бане, надевать то белье, в котором потел и которое изорвал работяга.
Оговариваясь, что “всякая житейская классификация не имеет резких границ”, Солженицын старается как можно точнее описать иерархию придурков. На низшей ступени, пишет он, стоят “конструкторы, технологи, геодезисты, мотористы, дежурные по механизмам”, несколько выше их – “инженеры, техники, прорабы, десятники, мастера цехов, плановики, нормировщики, и еще бухгалтеры, секретарши, машинистки”. Все это – “производственные придурки”. Обычно они, как и все, утром “строятся на развод, идут в конвоируемой колонне”. Но труд “не требует от них физических испытаний, не изнуряет их”.
Более привилегированное положение занимали “зонные придурки”, не выходившие из жилой зоны. Солженицын пишет:
Рабочему хоздвора уже живется значительно легче, чем работяге общему: ему не становиться на развод, значит, можно позже подниматься и завтракать; у него нет проходки под конвоем до рабочего места и назад, меньше строгости, меньше холода, меньше тратить силы; к тому ж и кончается его рабочий день раньше; его работы или в тепле, или обогревалка ему всегда доступна. <…> “Портной” звучит и значит в лагере примерно то же, что на воле – “доцент”[1283].
Зонным придуркам “низшего класса” приходилось работать руками, “и иногда немало”. В их числе – “прачка, санитарка, судомойка, кочегар и рабочие бани, кубовщик, простые пекари, дневальные бараков”, а также рабочие лагерного хоздвора – слесари, столяры, печники. Выше – “истые зонные придурки”, не занимающиеся физической работой: повара, хлеборезы, врачи, фельдшеры, парикмахеры, коменданты, нарядчики, бухгалтеры, инженеры зоны и хоздвора и т. д. В некоторых лагерях была даже такая должность, как дегустатор[1284]. Эти придурки, пишет Солженицын, “не только сыты, не только ходят в чистом, не только избавлены от подъема тяжестей и ломоты в спине, но имеют большую власть над тем, что нужно человеку, и, значит, власть над людьми”[1285]. Они могли решать, какой работой будет заниматься тот или иной обычный зэк, сколько еды и какое медицинское обслуживание будет получать, а значит, в конечном счете, жить ему или умирать.
