Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Нас среди них не было. Несколько недель спустя мы в прекрасном настроении отправились в Мюнхен. Свои зимние вещи, книги, рукописи, белье и серебро мы оставили в Граце, ибо еще не знали, куда нас забросит судьба после поездки в Нью-Йорк.

Мы остановились в отеле «Континенталь». Я показал своей жене бар «Одеон», любимый мой ресторан; мы катались по ночному Мюнхену, я теперь ее глазами смотрел на все те места, что были мне так дороги. Волнующее, хотя и жутковатое в чем-то путешествие в юность.

Нам было радостно в то прекрасное лето. С нашими мюнхенскими друзьями — поэтом Гербертом Альберти и его женой, моим митавским другом Паулем Кайзерлингом скучать не приходилось. Вылазки в горы, поездки на верхнебаварские озера, солнечные, лучистые дни. Как мы были счастливы на этом грациозном балу жизни! А серьезные собеседования с вечно погруженным в свои думы Карлом Мутом, который меж тем стал профессором, лишь вносили некоторую приятную изюминку в этот мед легкого времяпрепровождения.

Мы посмотрели «Доктора Фауста» в театре марионеток, но и оттуда не повеяло на нас ничем тревожным. Эльзи умопомрачительно забавно воспроизводила трубно-верб- люжьи звуки, каковыми злые духи в пьесе сопровождали свои фигли-мигли. Мы были счастливые дети беззаботного времени — да и весь мир тогда был таким! На точеных, но прочных пилястрах жизни цвели пахучие розы, о грядущей тьме никто не думал, жизнь могла становиться только еще радостнее и веселее.

И письма вовсе не капали горьким вермутом в эту негу. Однако нам пора было двигаться дальше. Последней нашей станцией в Германии стал Страсбург, здесь мы остановились в фешенебельном «Красном доме». Я должен был нанести визит монсеньору Цорну фон Булаху, викарному епископу, который заинтересовался нашим проектом. Беседа с этим элегантным князем церкви должна была, как надеялся епископ Ропп, продвинуть меня еще дальше, ибо у него были обширные связи, благодаря коим можно было заручиться поддержкой каких-либо влиятельных лиц.

Викарный епископ пришел в восторг от моего «Тангей- зера». Мы провели с ним немало времени вместе. И все же атмосфера явно менялась, в Страсбурге она была уже заметно иной. Стрелка барометра падала на глазах. Все ниже и ниже. Эльзасцы в своих красных беретах, сгрудившись на площадях, что-то выкрикивали, отчаянно жестикулируя. И в газетах стало раздаваться вдруг какое-то заикание. Над цветущей землей вставал бледный призрак войны.

Какая там война, глупости! Ну, разве что маленькая балканская; Австрия выступит как судия, ибо такое убийство по всем человеческим законам взывает к возмездию. Так говорили все.

В один прекрасный день портье доложил нам о прибытии ее светлости княгини «фон Грузия». И вот, совершенно нежданно, нас уже обнимала княгиня Грузинская. Она привезла с собой письма от епископа. И поведала мне о том, как обстоит дело с финансами. Деньги из наследства через несколько дней поступят в петербургский банк. Шесть тысяч рублей она уже перевела в Лондон, в Лайонс- банк; эти деньги — на ближайшее время и на поездку в Нью-Йорк. Все идет как нельзя лучше. Монсеньор Бенсон меня ждет.

И несмотря на эти утешительные известия, княгиня была напряжена и чем-то явно озабочена. Однако жена моя привела ее в полный восторг; она увидела в ней возможную замечательную помощницу в нашем деле — как англичанка, Эльзи могла быть очень полезной в Нью-Йорке. Политическое положение не очень ее беспокоило. Конечно, возможны столкновения в Белграде, как и общее обострение отношений между четырьмя державами — Францией, Германией, Австрией и Россией. Но все это будет занимать мир не более месяца, а там конфликт рассосется. Какие- нибудь стычки на границе, положим, но война? Исключено! Остался ведь еще в людях разум, тем более — в людях правящих. Тем не менее она намерена через несколько дней отбыть снова домой, потому как возможные осложнения исключать нельзя — особенно это касается железных дорог. Поэтому она и мне советует, как можно раньше выехать в Лондон. Понукаемый ею, я отправил телеграмму монсеньору Бенсону, с которым и так поддерживал постоянную связь.

На следующий день после приезда княгини объявился и д-р Отто Райхер. Приехал серьезный, попрощаться, ибо он был австрийским офицером запаса и уже получил повестку. Отто был настроен не так оптимистически, как мы; он полагал, что война все-таки будет — непродолжительная, но мощная, общеевропейская. Он видел дальше нас.

Начали сеять панику и газеты. Их колонки заполнились слухами, один тревожнее другого. Красноголовые эльзасцы покраснели еще больше. Речи становились все более дикими. Мнения расходились. Большинство было за французов.

Мы с Отто и Эльзи не поленились подняться на страс- бургский собор. На самом верху, под шпилем, была небольшая смотровая площадка, со всех сторон продуваемая, на которую Отто взошел один. Как прекрасна была эта мирная, пестрая земля, простертая к небу! Как счастлива она была под лучами солнца, как покойна! Невозможно представить, чтобы этот святой мир прорезали вдруг молнии непогоды. Мы попросту не могли в это поверить. Но тревожный ком нарастал. От Бенсона пришла невразумительная, словно обрубленная телеграмма; я послал ему еще одну, из его ответа ничего нельзя было понять.

Княгиня меж тем уехала. Я раздумывал, ехать ли нам в Англию или уже поздно и лучше переждать здесь, ведь ясно же, что вся эта кутерьма продлится недель пять-шесть, не больше. Викарный епископ советовал вернуться в Мюнхен, где у меня были друзья и где было проще переждать бурю. Это все и решило. Я написал Муту, попросив его заказать нам с Эльзи номер в отеле, и телеграфировал Бенсону, что нам лучше отложить на несколько недель нашу встречу, но что он всегда может найти меня через профессора Мута в Мюнхене. После чего, 30 июля, мы отбыли — последним парижским — скорым поездом в Мюнхен.

В Дармштадте нам сообщили, что нужно перейти в другой поезд. Мои девятнадцать чемоданов загромоздили перрон. Но через полчаса мы снова погрузились в вагон и продолжили наш путь.

В Мюнхене, казалось, все посходили с ума. Этот уютный город превратился в один растревоженный улей. В отеле — сплошь перепуганные лица. Все были какие-то дерганые, взбудораженные, но говорили при этом вполголоса, как на похоронах.

Отто еще раз, с чувством, простился с нами: на следующий день, рано утром, он должен был уезжать. Мы все принужденно улыбались, хотя на душе было муторно. Война? Друг уходил на войну. Когда-то мы увидимся снова?

На другое утро последовал известный ультиматум Германии, предъявленный Франции и России. Мирные мюнхенские обыватели ринулись на улицы с патриотическими песнями на устах, стали забрасывать камнями иностранные посольства и консульства. Так все началось.