Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мы отвезли Эльзи в ее пансион, а сами отправились на Виллефорт-гассе, где у Отто Райхера в большой квартире его матери были свои апартаменты: библиотека и спальня. Эти комнаты он предоставил в мое распоряжение.

Когда мы встретились на следующий день и я рассказал им обоим, что со мной происходило, Эльзи призналась, что перед отъездом из Лондона она ходила к одной ясновидице и та предсказала ей, что она скоро выйдет замуж и после свадьбы будет часто входить в большие, высокие дома. Но что этот ее брак не будет последним.

Под большими, высокими домами мы, слепцы, сразу стали подразумевать наши будущие театры. Так люди, предаваясь мечтам, начинают жить на радужном мыльном пузыре и думают, что у них под ногами твердая почва.

О, если бы можно было вернуться в ту беззаботную юность! Апрель, май, июнь в Граце — какая весна, какое великое лето! Прозрачное, незамутненное время! Влюбленность и дружба, и самые радужные планы на будущее!

Бесчисленные письма в Лондон, в Ригу, в Петербург, в Берлин, в Москву, в Мюнхен. Католический театр, «Корабль», Георг Мюллер, Эрнст Ровольт, «Аполлон», Кузмин,

Брюсов, монсеньор Бенсон, епископ Ропп, княгиня Грузинская, Карл Мут, Генри Хейзелер. Без числа!

Документы, необходимые для бракосочетания, должны были переслать из Англии в Россию. Как выяснилось, оформить брак в Австрии было непросто.

Хейзелер отправился с женой и детьми, а также детьми друга своего ван де Вельде на отдых в Россию, в деревенскую глубинку. Клодель, Жамм, Жид, д'Аннунцио, Кузмин, Иванов, Брюсов, Йетс и Честертон, а также Вольфскель, Гофмансталь, Зорге, Фольмёллер и другие авторы дали свое согласие сотрудничать в альманахе. Уже скапливались рукописи, кое-что было переведено. Всюду мы сталкивались с самой заинтересованной готовностью писать для нас.

А я стоял перед нелегкой задачей собственной своей пьесой показать, как я себе представляю новую, для католиков написанную драму. Меня едва ли не принуждали к тому, чтобы подать всем пример.

Так возникла трагедия «Тангейзер», которую я, напечатав за свой счет сто экземпляров, разослал в июне всем, кто был, по моему мнению, заинтересован в театральном репертуаре. В Граце я прочитал ее в тесном кругу и сразу же понял, что желаемого не достиг. Меня слишком сковывало, очевидно, сознание, что мою пьесу будут читать князья церкви; поэтому я был зажат в своем речеизъявлении, осторожен в обращении с материалом. Так возникла классицистская пьеса, прославляющая праздник тела Христова, но отнюдь не полноценное художественное достижение и уж, во всяком случае, не решение проблемы. Кое-кому пьеса понравилась, кое-кто, как епископ Ропп, высказался со сдержанной доброжелательностью, никто особенно не ругал — кроме моего ангела-хранителя, который шептал мне на ухо, что нужно твердо стоять на земле, когда борешься с ангелом. Как бы там ни было, но я осознал, что создал классический пример того, как не надо писать пьесы.

Бенсон, после некоторого раздумья, прислал запрос, следует ли пьесу переводить на английский. К счастью, этого никогда не произошло. Мои же русские друзья, которым я послал трагедию, отмолчались. Им, стало быть, она не приглянулась.

В остальном все шло хорошо. После некоторой задержки из Ноттингема и Риги пришли наши с Эльзи документы. И 23 июня мы были повенчаны в Граце. Шаферами были д-р Отто Райхер и его брат Ганс, инженер.

Хорошо помню те предвечерние сумерки в церкви. Она стояла рядом со мной на коленях, но я думаю, что и в тот момент мыслями мы были далеко друг от друга. Мной владели трепет и неземная легкость торжественного мига. С каждым аккордом органа во мне поднимались волны благодарности и готовности к жертве, овладевавшие юным сердцем, которое слишком еще не окрепло, чтобы сдерживать свои обещания, но еще не знало об этом. Ведь человек крепок не верой в себя, а тем, как и во что он верит.

Венчание в церкви и начало супружеской жизни означали лишь слабую вспышку покоя, краткий миг передышки в моей жизни, небольшое и милое утишение внутреннего беспокойства.

После венчания я переселился в пансион на Гётештрассе, в котором жила Эльзи. Там у нас была тихая квартирка на первом этаже с окнами в садик. Но мы не собирались задерживаться в Граце. Ведь в начале августа монсеньор Бенсон поджидал меня в Англии, а до того я хотел съездить в Мюнхен.

В одном букинистическом магазине в Граце я приобрел сорок переплетенных в кожу томов собрания английских пьес, выпущенного в Лондоне в восемнадцатом веке. Эльзи по моей просьбе читала те из них, которые я ей называл, и потом пересказывала мне их содержание, так что у меня могло сложиться все же некоторое впечатление о каждой вещи, тем более что их авторы мне были знакомы. Некоторые пьесы уже были отобраны нами; среди них фаворитом была «Опера нищих» Джона Гея, на которую я очень надеялся. Мы уже подумывали о том, как ее перевести и обработать, хотя некоторые вещи гениальной пары Бомонт-и-Флетчер меня тоже весьма привлекали. (Одну из них я годы спустя действительно перевел.)

За пьесой Отвея в первое же воскресенье нашей супружеской жизни я, помнится, задремал, лежа на кушетке у раскрытого окна. Однако вскоре был разбужен громким, встревоженным разговором нескольких дам, сидевших в садовой беседке. От них я услышал о том, что час назад во время государственного визита в боснийском городе Сараево был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд.

Это случилось 28 июня, на пятый день после моего венчания.

В следующее мгновение сна не было ни в одном глазу. Франц Фердинанд? Княгиня Грузинская именно в нем, глубоко верующем эрцгерцоге, надеялась обрести высокого покровителя нашего католического театра. И уже предприняла кое-какие шаги, чтобы добиться для меня аудиенции у него, ибо влиятельные союзники и покровители были нам так необходимы.

В то время я настолько слабо ориентировался в подводных течениях эпохи, что не имел представления ни о мотивах, ни о возможных последствиях этого покушения. Для Отто Райхера все это тоже был темный лес и полная неожиданность. А княгиня спустя несколько дней написала под впечатлением этой кровавой трагедии мне о том, что это событие как раз и доказывает лишний раз, насколько необходим теперь наш католический театр, чтобы призвать людей к опамятованию и рассудку. Так близоруки мы все тогда были.

А ведь эти выстрелы в Сараеве разбудили в человечестве подземную магму, которая не успокоилась до сих пор. Но мы еще ни о чем не догадывались. Не догадывались, что своими выстрелами сербский мальчик Принцип застрелил целую эпоху. Может быть, в ком-то эти выстрелы и отозвались прозрением, но тех, чьи уши расслышали истинный их смысл, были единицы.