Николай Микава - Грузии сыны

Через год он покидает приютившее его селение и возвращается в Тифлис.

В начале империалистической войны выходит первый поэтический сборник Галактиона под названием «Стихи».

По мнению всей Грузии, пришел поэт, который по праву занял место в одном ряду с Акакием Церетели, Важа Пшавела и другими великими национальной поэзии.

Причина восторженного единодушия, с которым был принят этот сборник, — в полном совпадении настроений и переживаний поэта с тем, что думали и чувствовали читатели, живя в стране, раздавленной сапогом царского генерала:

Лихой удел в борьбе меня постиг,Сказал «прости» я радужным мечтаньям.Утрат моих не счесть, но вместо нихСуровый опыт стал мне достояньем.А опыт никому уж не отнять —За ним, зовя насилие к ответу,Иду я в бой! Мне нечего терять —Приобрести ж могу я всю планету.

В глубочайшем внутреннем сродстве поэта с народом, который все помнил и ничего не простил:

Вот Суреби и Доннари, в облаке — Насакирали.Чу! Поет на взгорье кто-то! Что за сила в песне веет!Только здесь с такою мощью и свободой петь умеют.Здесь горит любое сердце жаждою борьбы могучей.

Вскоре после выхода сборника страну постигло всенародное горе — умер Акакий Церетели.

В памяти Галактиона навсегда осталась встреча с прославленным Акакием, которая состоялась незадолго до его смерти в холодном номере кутаисской гостиницы.

Когда Галактион вместе с делегацией писателей перевозил гроб Церетели в Тифлис, в его сознании под влиянием этих воспоминаний начали складываться строки, которые впоследствии стали хрестоматийными:

Не покинет, и отзовется,И, любовью своей влеком,Сновидением к нам ворвется,Мысли радостной ветерком.Станет думою вдохновеннойПыл будить в нас, чтоб не угас.Будь же трижды благословенна.Тень, встающая в тихий час!

После похорон Галактион уехал в Москву.

Гостеприимная Москва в те годы много могла рассказать поэту, задумавшемуся над русским искусством.

Поначалу казалось, что тон задают стихоплеты, наводняющий книжный рынок торопливой стряпней. В ней «голубые туманы» Блока беззастенчиво смешивались с «урбанистическими видениями» Брюсова. Для остроты добавлялись «язычество» Городецкого, «экзотичность» Бальмонта, «заумь» футуристов.

Та же мешанина эпигонства, самомнения, безвкусицы неслась с эстрад кафе, где на утеху посетителям выступали никому не ведомые поэты. С неизменным удовольствием их постоянные слушатели восхищались «жестокими» романсами Вари Паниной, воинствующе-пошлыми песенками Вертинского.

Слитный гул этих развязных и самодовольных голосов не мог заглушить музыку Скрябина, исполненную скорбными предчувствиями. Галактион слышал эту музыку через ее внутреннее родство с ритмами Блока, своего любимого русского поэта. Через высокие и трудные раздумья Блока он понимал и трагические поиски Врубеля. Лиловые отсветы мирового пожара на его полотнах точнее всего передавали то сумеречное, сосредоточенное и грозное, что проглядывало в хмурых лицах рабочих, гляделось из глаз раненых.

Боевой пацифизм Маяковского, страстное горьковское обличение мещанства как бы завершали впечатление.

Чем лучше Галактион понимал душу русского искусства, тем острее становились его разногласия с поэтами-земляками: Паоло Яшвили, однофамильцем Тицианом Табидае, Валерианом Гаприндашвили — студентами Московского университета. Они готовились в скором времени основать на родине журнал «Голубые роги» и подготавливали для его первого номера так называемое «Первословие», где излагались их взгляды на назначение поэта, на роль поэтической техники в организации стиха, на традиции и новаторство. «Первословие» почти дословно повторяло зады как русского, так и французского символизма.

Но им думалось, что само его опубликование послужит началом задуманного ими переворота в отечественной поэзии. Ничего нового о себе они Галактиону не сказали. Еще в Тифлисе, знакомясь с их самыми ранними стихами, он спрашивал тоскливо и недоуменно:

Жизнь проходит в грозах,Звездам не сверкать!А поют о розах…Розы ль воспевать?В небе журавлинойСтаи перелет.А строчат терцины,Кто же их поймет?

Теперь и тоска и недоумение стали болезненнее. Ему, воспитавшемуся на гуманистических обобщениях Бараташвили, страстном патриотизме Церетели, мужественной гражданственности Чавчавадзе — откровенное равнодушие сверстников к трагической судьбе народа казалось кощунственным.

Музыка, живопись, стихи, долгие раздумья и споры о путях родной поэзии властно требовали воплощения, звали на родину.

Здесь, на чужбине, захваченный потоком ярких и необычных впечатлений, он никогда не забывал о доме. Может, именно поэтому стихи, выношенные в России, сразу же стали классическими на родине:

Небо, снежинками звезд запушенное,Глухо бормочут колеса вагонные,—Слышу сквозь дрему их песню унылую,Грузию вижу, далекую, милую;Вижу на персиках лунные тени я —Здравствуйте, персики в первом цветении!Здравствуйте! Сердцем я ваш!

После мягких розовато-пепельных красок России он наслаждался изобилием цвета и буйством колорита родной природы.

Я не видал нигде такой луны безмолвной,Такой блаженной мглы, благоуханья полной,Такой голубизны между ветвей древесных,Таких ночных небес не помню бессловесных.

Лиловые силуэты гор, жёлто-бурая прозелень равнин, синева небес рождали потрясающие образы, ритмы, интонации. Но постепенно в ликующий гимн красоте вплетается мотив боли и отчаяния.

О скажи: навеки неужелиРадость озаренья отошла?Все ль мои мечты отшелестелиКрыльями взлетевшего орла?

То через образ ветра, неистово взметающего «сломанным крылом» охапки листьев, то через облако — «белоснежного пингвина», сожженного выстланным розами полднем, он передавал тончайшие душевные состояния.

Эти трагические мотивы были своеобразным отзвуком событий, происходивших в Кутаисе шестнадцатого года. Снова, как в детстве, перед ним открывалось зрелище человеческого горя и унижения. Снова, как прежде, жандармы нагайками разгоняли демонстрации. Снова, как в канун революции, на стенах домов белели прокламации.