На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Виктор прислушался.
— Это он. Играет дурочку, тюльку гонит. Хочет избежать расстрела.
Шарапов рассказывал страшные вещи о морали лагерного начальства, о порядках, о сексуальных мерзостях начальства.
До меня Виктор сидел с Данилом Шумухом, участииком партизанского движения на Украине — против фашистов и кагебистов. Шумух отсидел свое у Пилсудского, у гитлеровцев, у Сталина, а теперь опять сел за воспоминания о тех временах.
Сидел Виктор еще с одним «политическим», бежавшим в Турцию. В Турции тот затосковал и вернулся домой. Теперь его обвиняют в «измене Родине».
С Виктором мы пробыли не более недели, но сблизились необычайно. Я рассказывал ему о самиздате, он мне — о лагерях, о нескольких годах воли. Отсидел он уже 16 лет, оставалось — 8, если не накрутит себе новый срок. Он хотел «завязать», мечтал жить возле нас, под Киевом.
Над нашей камерой находилась Надийка Светличная[17]. Она больна туберкулезом, постоянно кашляла, и он влюбился в нее заочно, по рассказам Шумуха и моим. Виктор постоянно отвечал на ее кашель, что-то кричал ей в окно. Она стала его Вегой.
Мы почти не спали эти дни — «говорили за жизнь». Он не мог поверить, что меня отправят в психушку:
— Но ты здоровее всех, кого я знал.
Я смеялся над его наивностью: кого интересует состояние моей психики?
Два раза меня вызывали в кабинет начальника тюрьмы на беседу с психиатром из Киевской психиатрической больницы им. Павлова.
— Леонид Иванович, говорят, что вы ненавидите врачей, не верите медицине?
— Это ложь со стороны следователя. Я считаю нёлюдями врачей типа профессора Лунца из иститута Сербского. Но я никогда не обобщал это на всех врачей.
Психиатр задала еще несколько вопросов: о психическом состоянии, о страхах, о причинах, толкнувших меня к «антисоветской деятельности».
5 мая Виктора вызвали на очную ставку с его другом. Пришел он в подавленном состоянии.
— Смертная казнь ему обеспечена. Он мечтает на прощание прихлопнуть хоть одного кагебиста. Хвалит югославские тюрьмы для политических: обжираются они там здорово.
6 мая дернули на допрос меня.
Федосенко злорадно предъявил постановление о направлении на психиатрическую экспертизу в институт имени Сербского в Москву. В постановлении перечислялись фамилии людей, говоривших о моих «странностях». Среди них была фамилия моего бывшего друга Эд. Недорослова. Я про себя засмеялся, вспомнив его моралистическую критику марксизма и демократического движения, его речи о неизбежности нашей «бесовщины».
Я давно говорил ему, что позиция «морализирующего пессимизма» угрожает его собственным предательством. А он утверждал, что я приду к «бесовщине» и к террору. И вот пока исполнилось мое предсказание об аморализме морализирующего пессимиста. Очередь за мной… за «бесовщиной»!
Я написал заявление о том, что хочу пройти экспертизу в Киеве, т. к. здесь почти все свидетели по моему делу. Потребовал также, чтобы жена назначила своего представителя в экспертизу (последнее предусмотрено даже в Уголовно-процессуальном кодексе).
— Хорошо, я рассмотрю ваше заявление. Идите.
Я рассказал о беседе Шарапову. Он, мрачный от вчерашней встречи с другом, был потрясен новым известием — мы так полюбили друг друга за эти дни. Он стал лихорадочно собирать мне вещи, подарил мешочек, сунул масло. Стал спешно рассказывать, как вести себя в вагоне поезда, в пересыльной тюрьме, чтобы уголовники не обокрали, не побили.
Я оставил ему список книг, которые отвечали его интересам, адрес жены — может быть, она сможет прислать ему книги.
И расстались — навсегда. Остался от него цветок из кости, который он прислал Тане из лагеря. Цветок зэка Шарапова в Париже! Звуки токакие, слова — цветок, зэка, Париж! Карнавал ХХ-го столетия!
— Воры тебя не тронут. Они уважают политических. А вот бакланьё… Они трусливые, и ты покажи только, что не дашь спуску, — отвалятся.
На прощанье мы кашлянули наверх Надийке Светличной. Она ответила вместе с сокамерницей.
Мы лихорадочно договаривали невысказанное раньше, уславливались о переписке, когда в коридоре послышался крик: «Я не пойду в психушку!» И еще что-то. Знакомый голос, украиский язык. Кто это? Мне показалось, что Василь Стус.
Вывели с вещами. В боксе прошмонали. Зашел Сапожников.
— Вы ничего сейчас не слышали?
— Какой-то крик.
— О чем и кто?
— Не расслышал, — зачем-то соврал я.
— Верю. Вы никогда не обманываете.
Зашел торжествующий Федосенко. Он еле сдерживал ликование под маской холодного блюстителя закона.
— В ваших просьбах отказано. Институт Сербского — высший орган по судебной экспертизе. Если он поставит вам диагноз, то он будет точен. Предлагать своего эксперта должны по закону вы, а не родные. Это сделано для того, чтоб защитить человека от нечестных родных. Бывали случаи, когда жены сажали в психбольницу своих мужей.
— Глупый закон. А если у меня нет кандидатуры врача? А если я прошу, чтобы выбрала психиатра жена? Потом — почему вы не сказали мне вашу трактовку закона сразу? Я бы все же предложил своего психиатра. Давайте бумагу, я напишу заявление.
— Уже поздно. Пора отъезжать. За вами пришел конвой.
— Вы просто подлец. Вы не только служите в бесчеловечной организации, но и проявляете бесчеловечную инициативу.
— Ну, зачем же нервничать? Проедетесь в Москву и, если здоровы окажетесь, вернетесь к нам.
Путешествие в вагоне я описывать подробно не буду: оно уже так часто описывалось в воспоминаниях советских зэков.
Сначала воронок до Лукьяновской уголовной тюрьмы. В воронке посадили меня в бокс — узкое, душное помещение. Я со своей несгибающейся ногой ни сидеть, ни стоять не мог. У Лукьяновки стояли больше часа. Начал протестовать, так как не выдерживал бокса.
Нагрузили несколько воронков зэками — и на вокзал, как раз к тем местам, где когда-то бродили с сыном по речушке Лыбидь (названной так в честь той самой сестры основателя Киева, картину о которой подарила моей сестре Алла Горская).
У вагона стояла вохра с собаками. Собаки глухо гавкали на нас. Меня посадили в отдельную камеру-купе, с зарешеченной дверью. Окна на противоположной стороне коридора занавешены. Возле моей камеры — женщины, набитое битком «купе». Шум, гам, крики конвоя и зэков. Считают, проверяют по фотографиям на папках с «делом».
Со мной — специальный провожающий, надзиратель тюрьмы.
В дороге основная тема перебранок с конвоем — вода (всем дают есть селедку) и туалет.
— Пить!..
Через полчаса, час приносят попить.
— Сцать!..
Кричит весь вагон. Старушкасоседка, член партии («хищение государственного имущества в небольших размерах»), шамкает:
— Солдатик! Скажи начальнику, что у меня больной мочевой пузырь.
— Не надо было воду пить, бабуся!
И пошло, и пошло…
Наконец, в положенное время начинают
