Ирэн Фрэн - Клеопатра

С одной лишь разницей: сейчас у него, Октавиана, было огромное стратегическое преимущество. Его соперник не мог вернуться в Италию, не порвав предварительно свои отношения с Клеопатрой. А значит, Октавиан одержал решающую победу — выиграл словесную войну.

С этого момента две жертвы Октавиана становятся подобными птицам, которым только что отрубили головы, но которые, вопреки всему, еще продолжают свой безумный бег: они что-то делают, верят в близкую победу и отказываются признать, хотя бы на один миг, что их судьба уже бесповоротно решена. Единственное, что еще отсрочивает их поражение, это инерция движения войск, месяцы, необходимые для того, чтобы две соперничающие армии встретились лицом к лицу, — и закрытое на зиму море. Однако, хотя, по видимости, все происходит очень медленно, механизм самоослепления царицы и ее супруга неуклонно набирает обороты. Ни Антоний, ни тем более Клеопатра не отдают себе отчета в том, что они являются всего лишь марионетками в руках насмешницы-судьбы — или в руках демиурга Октавиана, который, оставаясь в Риме, наблюдает, как они, неделю за неделей, перебирают длинные четки своих ошибок.

А события теперь следуют одно за другим с механической неотвратимостью: из Армении, где он получает известие о государственном перевороте в Риме, застигнутый врасплох и потрясенный Антоний быстро приезжает в Эфес и собирает вокруг себя всех своих офицеров. С той же неизбежностью Клеопатра спешит присоединиться к нему. Соратники Антония требуют, чтобы она вернулась в Александрию. Антоний сперва соглашается с ними. Царица делает вид, будто готова подчиниться, но вызывает к себе одного из офицеров, напоминает ему, что без ее золота и без ее кораблей Антоний не сможет выиграть войну, и, предложив этому человеку порядочную сумму денег, убеждает его попытаться изменить мнение его командира. Офицер берет деньги, излагает свои доводы Антонию, и тот почти сразу же решает удовлетворить желание царицы. В результате она остается в Эфесе, где очень быстро (и тоже неизбежно) вступает в конфликт с двумя самыми близкими товарищами Антония, Планком и Титием, членами кружка «неподражаемых». Не желая терпеть оскорбления царицы и чувствуя, что ветер вот-вот переменится в пользу Октавиана, эти двое бегут в Рим.

Тем временем Октавия, тоже действуя как автомат, по-прежнему разыгрывает роль прекрасной оскорбленной матроны. Римляне вновь начинают оплакивать судьбу этой достойной восхищения женщины, такой чистой и так несправедливо покинутой. И машинально, нескончаемо рассуждают о том, как их тошнит от Антония, как ненавистна им Клеопатра.

А они, Антоний и Клеопатра, уже стоящие на пороге гибели, ничего не видят, ничего не слышат и, как обычно, вновь и вновь повторяют себе, что являются самыми счастливыми, самыми могущественными, что благословение богов пребывает с ними, где бы они ни находились — в пустыне или, как сейчас, на берегу улыбающегося моря, в Эфесе или на Самосе, в Афинах или на Корфу; и в то время, когда по всему Средиземноморью сухопутные войска и экипажи кораблей готовятся к последнему сражению, они по-прежнему радуются жизни и устраивают празднества в честь Бога-Освободителя — такие же неподражаемые, такие же уверенные в себе (и упрямые), какими были всегда.

И был этот праздник на Самосе, певческое и театральное состязание, которое продолжалось много недель. Говорили, что на острове не смолкают звуки флейт и лир; цари и царицы со всей Азии стекались сюда и наперебой старались предложить Антонию и Клеопатре самое красивое зрелище, самый роскошный подарок; каждое утро один из царственных гостей (в порядке установленной очередности) приносил в жертву целого быка.

Жители Самоса ежедневно спрашивали себя, как же эти двое будут праздновать свою победу, если сейчас идут лишь приготовления к войне, а остров уже стал свидетелем безупречно великолепного триумфа…

А они, двое супругов, как ни удивительно, даже не улавливали этого несоответствия; они вдохновлялись своей верой и были убеждены, что все люди, увидев их, разделят их ликование, что, когда они поплывут на Запад, их повсюду будут встречать с тем же энтузиазмом, с каким некогда встречали Александра на дорогах Востока. Вселенная, так им казалось, сама раскрывается им навстречу; мир — это остров, сияющий и круглый, как Самос. И целые народы, восхищенные тем, как горделиво они шествуют во главе своего войска, увидев их, будут пускаться в пляс, словно захмелевшие актеры или словно корабли в бухте, которым не стоится на месте под вечерним летним ветерком.

Да и почему они должны сомневаться в своей удаче: Антоний — первый со времен Александра военачальник, который контролирует все море, от Корфу до Пергама, от Фасоса до Александрии; в Греции он собрал более полумиллиона Солдат, которые все (благодаря египетскому золоту) сыты, одеты, вооружены, тогда как Октавиан, в Италии, не имеет денег, чтобы платить жалованье своим легионерам…

Правда, некоторые офицеры Антония понимали, что из огромной массы собранных им людей боеспособны в лучшем случае две трети; остальные — снабженцы, повара, слуги всех родов — нужны лишь для того, чтобы придать его армии тот внешний блеск, каким обладало войско Александра три века назад. У Октавиана, конечно, гораздо меньше солдат, но они все — или почти все — умеют сражаться, а кроме того, ими руководят гениальные полководцы, такие, например, как Агриппа.

Однако царица была спокойна; и ее уверенность в себе все более возрастала по мере того, как она приближалась к греческим берегам, к колыбели ее предков; и она постепенно приходила к убеждению, что решающая битва произойдет на море — там, где никто и никогда не мог одержать верх над Александрией. Что же касается легионов Октавиана, то ей казалось: поскольку они не получают жалованья, их легко будет подкупить; и она уже заслала в Италию нескольких агентов, которые начали терпеливо искать подходы для осуществления ее замысла.

В тот момент Антонию следовало бы атаковать неприятеля. Но он этого не сделал. Что ему помешало, мы не знаем.

Может быть, между ним и Клеопатрой произошла очередная бурная сцена, одна из тех бесконечных ссор, которые случались после каждой их встречи и неизменно следовали одному и тому же сценарию: Антоний, под воздействием внезапного порыва — обусловленного, несомненно, и его инстинктом солдата, и жизненным опытом, — вновь ощущает себя римлянином, с картинной воинственностью драпируется в свой императорский плащ и во всеуслышание объявляет, что выступает в поход (тем самым отстраняя Клеопатру от участия в дальнейших событиях). Царица столь же внезапно мобилизует все свои ресурсы трагической актрисы и начинает разыгрывать из себя Федру, Медею, Клитемнестру, Кассандру, Электру, покинутую Ариадну. Крики, слезы, заверения в неминуемой скорой смерти царицы — затем, столь же неизбежно, следуют умелые маневры ее друзей и контрманевры офицеров Антония; Антоний начинает сомневаться, сожалеет о своей грубости, боится потерять царицу, вспоминает их общее счастливое прошлое. И тут члены кружка «неподражаемых», его товарищи по пирушкам, в свою очередь, подхватывают трагические жалобы якобы отвергнутой царицы. Антоний по-прежнему отстаивает свою точку зрения. В переговоры с ним вступают самые хитроумные из друзей царицы; он их выслушивает, спорит с ними, защищается. Но эти люди — александрийцы, никто не способен перещеголять их в искусстве запутанных софистических рассуждений. Антоний не может не признать убедительности их аргументов и в конце концов уступает. Он никуда не уедет, останется с Клеопатрой — тем более что, пока длился этот фарс, благоприятная возможность была упущена.