Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
Первое завещание Толстого разительно отличается от его окончательного варианта 1910 года. Первое завещание Толстого — это поступок ребенка, который ничего не знает о том, как составляются настоящие духовные акты. Но именно поэтому оно является самым чистым и нравственно безупречным душевным документом.
Первое завещание написано в страшном жизненном контексте, когда семейная жизнь Толстого утратила последнюю возможность даже не счастья, но душевной близости с женой. В феврале этого года умер Ванечка, любимый ребенок Толстых считал его своим единственным духовным наследником из сыновей. Мать любила его без ума. Последний в семье ребенок, он был и последней надеждой Толстых на семейное единство. После его смерти С.А. потеряла смысл жизни, о чем пишет Сергей Львович Толстой. Для Л.Н. смысл жизни, конечно, не был утрачен. Но почему-то представляется, что с того момента, как Толстой заставил себя написать в дневнике странные и страшные слова о смерти Ванечки («Благодарю Тебя, Отец. Благодарю Тебя»), что-то сломалось в самом великом Толстом.
«Несколько дней после смерти Ванечки, когда во мне стала ослабевать любовь…» — признается он в дневнике. А жена его пишет сестре: «Левочка согнулся совсем, постарел, ходит грустный с светлыми глазами, и видно, что и для него потух последний светлый луч его старости. На третий день смерти Ванечки он сидел рыдая и говорил: „В первый раз в жизни я чувствую безвыходность“».
Выход один — Бог. Благодаря Бога за смерть любимого сына, Толстой делает бесповоротный библейский выбор. Отныне он не человек, а пророк. Что бы ни произошло, всё это будет радостным знаком лично ему. Казалось бы, что может быть страшнее смерти любимого ребенка? Но и из этого Л.Н. делает духовно полезный для себя вывод: «Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я».
Но так жить невозможно! Это всё равно что непрерывно сдирать с себя кожу. И Толстой, сделавший эту запись, вдруг превращается в старика. Он начинает ждать смерти, даже торопить. И вот тогда появляется завещание.
«Мое завещание приблизительно было бы такое, — пишет Л.Н. в дневнике. — Пока я не написал другого, оно вполне такое».
Он просит похоронить его «на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу — как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще».
Он просит не писать о нем некрологов. Бумаги свои завещает жене, Черткову и Страхову (сначала и дочерям — Тане и Маше, но потом это зачеркнул с припиской: «Дочерям не надо этим заниматься»), Сыновьям он не дает такого поручения. Он любит их, но они «не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить».
Дневники холостой жизни он сначала просит уничтожить («…не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь… но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят одностороннее впечатление»), но потом советует сохранить. «Из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его».
Толстой просит наследников отказаться от прав на его сочинения. Это просьба, а не распоряжение. «Сделаете это — хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете — ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние десять лет, было самым тяжелым для меня делом жизни».
Казалось бы, он никого не обидел, не пошел наперекор ничьей воле. Он дал всем шанс любовно объединиться в распоряжении его литературным наследством, а от имущественного он отказался три года назад в пользу семьи. В этом завещании было много детски наивного. Например, его пожелание не писать о нем некрологов и не говорить о нем речей. Кто бы Толстого послушал!
Но в этом завещании зияли чудовищные юридические дыры. Например, Л.Н. был уверен, что всё, написанное им с 1881 года, давно принадлежит всем. Он думал, что напечатанное им в газетах в 1891 году письмо об отказе от авторских прав на эти сочинения имеет какую-то реальную силу, и потому даже не касался этого вопроса.
На самом деле, умри Толстой в 1895 году, и все его сочинения по закону перешли бы родным, а его любимый ученик и последователь Чертков был бы допущен к ним только по их доброй воле. Но никакой доброй воли со стороны С.А. по отношению к Черткову, ее неоднократно обижавшему, быть уже не могло.
К тому же супруга Толстого и его сыновья очень нуждались в деньгах.
Первое завещание Толстого не имело никакой юридической силы. Это было просто душевное пожелание близким людям на случай его смерти. И дело не только в том, что оно не было заверено нотариально. Дело в том, что по законам российской империи литературные права не могли принадлежать «всем». Они могли принадлежать лишь конкретному частному или юридическому лицу.
Письмо в газеты 1891 года с отказом от авторских прав с точки зрения закона не стоило ничего. Все права на сочинения Толстого до его смерти принадлежали ему. Это был вопрос его личного желания: позволять жене печатать и продавать старые вещи, а издателям безвозмездно публиковать новые.
Между тем события вокруг литературных прав Толстого бурно развивались еще при его жизни. Конфликты между его женой-издательницей и «Посредником», между жившим за границей Чертковым и российскими издателями постоянно ставили его перед необходимостью оправдываться за ущемление прав то одной, то другой стороны. Жена обижалась на мужа, что он отдает новые вещи, вроде «Хозяина и работника», в модные журналы («Северный вестник»), а ей не дает ничего. Русские издатели не желали считаться с живущим в Англии Чертковым, а тот, в свою очередь, гневался на то, что «право первой ночи» с каждым новым текстом Л.Н. юридически не является его исключительным правом и зависит только от доброй воли писателя, которую легко могли повернуть в свою пользу другие издатели.
«Чертков мог рассчитывать на то, что ему удастся опубликовать новые произведения Толстого в переводах, выходящих под его наблюдением, лишь в том случае, если бы он получал статьи Толстого до издания их по-русски, с тем, чтобы они выходили одновременно и в России и в Англии», — пишет М.В.Муратов. Это была серьезная для Черткова проблема, о которой он писал Толстому:
