Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
Возможность реальной смерти Толстого придавала совсем иной оттенок «определению». Умри Толстой в Крыму, Синод оказался бы в сложном положении. В глазах общественного мнения это была бы героическая смерть пострадавшего от церковных властей.
Правота хитрого и осторожного Победоносцева в этом случае стала бы очевидной. Для императорского двора и лично Николая такая смерть была невыгодной во всех отношениях. Кроме внутренних проблем, это ставило Россию в неловкое положение перед лицом Европы.
Письмо Вадковского, видимо, было результатом сплетения многих обстоятельств: личного желания владыки, воли царя и общей ситуации, сложившейся в России вокруг Толстого после «отлучения».
Письмо невелико, процитируем его полностью:
«11 февраля 1902 г.
Многоуважаемая графиня!
Пишу Вам настоящие строки, как и в прошлом году, движимый непреодолимым внутренним побуждением. Душа моя болит о муже Вашем, графе Льве Николаевиче. Возраст его уже старческий. Упорная болезнь видимо для всех ослабляет его силы. И не один раз уже разносились настойчивые слухи о его смерти. Правда, жизнь каждого из нас в руках Божьих, и Господь силен совершенно исцелить графа и дать ему жизнь еще на несколько лет. И дай Бог, чтобы проявилась над ним такая великая милость. Но Божии определения неведомы для нас. И кто знает? Быть может, Господь уже повелел Ангелу смерти чрез несколько дней или недель отозвать его от среды живых.
Вот тут-то и кроется источник моей сердечной о нем боли. Граф разорвал свой союз с Церковию, отрекся от веры во Христа, как Бога, лишив тем душу свою светлого источника жизни и порвав те крепкие родственные узы, которые связывали его с любимым и многострадальным народом русским. Без Христа, что без солнца. Нет жизни без солнца, нет жизни без Христа. И кажется мне теперь граф без этой жизни Христовой, без союза с народом христолюбивым, таким несчастным, одиноким… с холодом в душе и страданием!.. Тяжело в таком духовном одиночестве стоять с глазу на глаз пред лицом смерти!
Неужели, графиня, не употребите Вы всех сил своих, всей любви своей к тому, чтобы воротить ко Христу горячо любимого Вами, всю жизнь лелеянного, мужа Вашего? Неужели допустите умереть ему без примирения с Церковию, без напутствования Таинственною трапезою тела и крови Христовых, дающего верующей душе мир, радость и жизнь? О, графиня! Умолите графа, убедите, упросите сделать это! Его примирение с Церковию будет праздником светлым для всей Русской земли, всего народа русского, православного, радостью на небе и на земле. Граф любит народ русский, в вере народной долго искал укрепления и для своей колеблющейся веры, но, к сожалению и великому несчастию, не сумел найти его. Но сотвори, Господи, богатую милость свою над ним, помоги и укрепи его, хотя пред смертью объединиться в своей вере с верою православного русского народа! Тяжело умирать одинокому, от жизни народной и веры святой оторвавшемуся! Но и любящим графа тяжело не увидеть его с Церковию примирившегося, в святой вере во Христа с ними объединенного! Умолите же его, добрая графиня, воротиться ко Христу, к жизни и радости в Нем, и к Церкви Его Святой! Сделайте светлый праздник для всей святой Русской земли! Помоги Вам в этом Сам Господь, и пошли Вам и графу радость святую, никем неотъемлемую.
С совершенным к Вам почтением
Ваш покорный слуга
Антоний, митрополит С.-Петербургский».
В письме Антония есть два параллельных месседжа. Первый обращен к графине, второй — к графу. Антоний не мог не предполагать, что С.А. покажет письмо мужу. К графине обращено лестное для нее мнение, что только она одна способна вернуть супруга в лоно церкви. Только ее великая любовь и горячая сила ее убеждения способны растопить в Толстом сердечный лед и произвести в нем новый духовный переворот.
Второй месседж — о народе русском, «православном» и «христолюбивом» — обращен к Л.Н.
Хотя Вадковский не мог знать, что отпавший от церкви Толстой отрицательно относился к тому, что от церкви отпадала и часть русского крестьянства.
В этом как будто заключался парадокс религиозного сознания Толстого. На самом деле никакого парадокса тут не было. Толстой прекрасно понимал, что, отпадая от церкви, крестьянин отпадает от веры в Бога вообще. Если он только не переходит к раскольникам и сектантам. Но отношение его к сектантам было довольно сложным. Он, например, с большим сомнением относился к скопцам, считая этот путь слишком механическим решением половой проблемы. Да и о духоборах, которым он лично помогал переселиться в Канаду, судя по его дневникам, у него было настороженное отношение. И наконец, Толстой, что широко известно, не любил и не понимал «толстовцев», за исключением самых близких людей: Черткова, Бирюкова, Буланже, Гусева, Булгакова, Маковицкого и других. Толстой отрицательно воспринимал крестьянскую ругань священников в его присутствии. Он чувствовал в ней фальшь, желание угодить ему как главному критику церкви. И при этом с огромным уважением относился к юродивым, простым монахам, сельским батюшкам.
Вадковский, конечно, читал «Исповедь» Толстого. И он знал, что Л.Н. завидует наивной вере простых людей в церковные «чудеса». Свой религиозный путь в «Исповеди» он во многом трактует как «горе от ума».
Поэтому народнический акцент письма Антония был обращен не столько к графине, сколько к графу. Это был единственный аргумент, который мог повлиять на него перед смертью и заставить хотя бы формально примириться с церковью. Вряд ли Антоний всерьез верил во внезапное «обращение вспять» упрямого графа.
Однако и этот аргумент не подействовал.
Зато письмо митрополита тронуло графиню. В дневнике она пишет, что, получив письмо и сказав о нем мужу, она просила его примириться «со всем земным, и с церковью тоже». Это, положим, характеризует ее собственное отношение к церкви как исключительно «земному» институту. Но всё-таки порыв с ее стороны был, и она хотела бы, чтобы Л.Н. хотя бы формально вернулся в церковь. И это понятно. Всех своих детей, включая любимого Ванечку, она хоронила с соблюдением православных обрядов. И, конечно, так же хотела бы похоронить мужа. Но Толстой был неумолим. «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды и зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом».
Фактически это была предсмертная воля Толстого. В день получения графиней письма от митрополита больному несколько раз впрыскивали камфору, чтобы искусственно поддержать останавливающееся сердце. У него уже холодели руки и ноги. Он лежал скрючившись от невыносимой «колючей» боли в правом боку. В этот день жена впервые увидела в его глазах «не мрачное желание ожить, а покорное смирение» и написала в дневнике: «Помоги ему Бог, так легче и страдать и умирать».
