Лия Лозинская - Во главе двух академий

В ту пору, когда Дашкова беседовала в Вене с Кауницем, главной ее заботой была карьера сына, зависевшая от отношения к ней императрицы. Надо заметить, что в этом случае Екатерине Романовне нередко изменяла обычная ее принципиальность.

Действительно ли считала Дашкова гуманной деятельность тогдашнего правления? Есть немало оснований в этом сомневаться. В одном из писем брату она горько сетует на то, что «как-нибудь» и «кнут» – это «главные пружины нашего государства»1.

Дашкова едет за границу под скромным именем госпожи Михалковой. Это даст ей возможность (так она сама объясняет) не посещать иностранные дворы и соблюдать строжайшую экономию – «тратить только на еду и лошадей».

Через Ригу и Кенигсберг Екатерина Романовна со своими спутниками приезжает в Данциг. Она останавливается в гостинице «Россия». На стене в зале висят два монументальных полотна: раненые и умирающие русские солдаты просят пощады у победителей-пруссаков. И это после взятия Берлина войсками генерала Чернышева! Дашкова возмущена. Она негодует особенно яростно потому, что в гостинице, как правило, останавливаются русские путешественники: совсем недавно. здесь был Алексей Орлов. «И он их не купил и не бросил в огонь? – допытывает она русского поверенного в делах. – В сравнении с ним я очень бедна, но все-таки я это устрою».

Как всегда, Дашкова не ограничивается словами. Она подговаривает секретаря русской миссии купить синей, зеленой, красной и белой масляной краски и после ужина, хорошенько заперев дверь, берет кисть и перекрашивает мундиры на картинах, превращая победителей в побежденных и наоборот, и вот уже пруссаки на коленях умоляют русских о пощаде.

Она уезжает из гостиницы очень довольная собой и веселится, представляя себе удивление хозяина, когда тот обнаружит, «что пруссаки вдруг проиграли обе битвы».

Дашкова живет два месяца в Берлине. Королева и многочисленные принцессы упорно приглашают ее. Чтобы отговориться, она пускает в ход все аргументы и наконец ссылается на этикет Берлинского двора, запрещавший частным лицам являться под чужими именами. «Этикет – это глупости; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем», – заявляет Фридрих II. Делать нечего, приходится срочно купить новое черное платье и ехать знакомиться с прусским королевским домом.

Дашкова с юмором описывает эту встречу. «Самая большая моя заслуга в глазах королевы и ее сестры... заключалась в том, что я их понимала, несмотря на недостатки их речи (они заикались и шепелявили), так что камергеру, стоявшему рядом, не надо было передавать мне их слова».

Должно быть, встреча с прусской королевской фамилией упрочивает решение Дашковой не тратить время на посещение бесчисленных германских дворов.

В Ганновере Дашкова идет в оперу. Она принимает меры, чтобы ее не узнали, «потому что принц Мекленбургский предупредил меня, что его старший брат, правитель Ганновера, желал бы со мной познакомиться, а это вовсе не входило в мои планы». Но принц все же что-то заподозрил и отправил адъютанта в ложу, где находились Дашкова и ее приятельница Каменская, узнать, не иностранки ли они. Дашкова отвечает, что да, действительно иностранки, но фамилии назвать отказывается, ссылаясь на то, что женщины могут сохранять инкогнито. Сконфуженный посланец удаляется, а Екатерина Романовна обращается к своим соседкам по ложе и заявляет, что от любезных дам у нее нет секретов: она певица, а спутница ее – танцовщица, они ищут выгодного ангажемента. Она получает двойное удовольствие: от того, что сбила курфюрста со следа, и от того, что шокировала чопорных аристократок (они «сразу перестали быть с нами любезными и даже повернулись к нам спиной»).

Однако веселое расположение духа не мешает Екатерине Романовне делать и серьезные наблюдения. Она отмечает, что местные лошади на редкость красивой породы, земли хорошо возделаны.

В живописном бельгийском курортном городке Спа, куда съезжалась на целебные воды «вся Европа», Дашкова знакомится с двумя ирландскими семьями – Морганов и Гамильтонов. Завязывается дружба, которой суждено было длиться долгие годы.

Что именно так тесно сблизило опальную сподвижницу русской императрицы с дочерью провинциального ирландского священника Гамильтон, неизвестно. Должно быть – то самое «избирательное средство», прославлением которого дышит эпоха предромантизма.

Дружба Дашковой горяча, неизменна и деятельна. Они решают провести вместе зиму в Эксе, в Провансе, где должен был лечиться старик Гамильтон. Дашкова осуществляет их общий замысел. Они договариваются о новой встрече через семь лет, и – это особенно восхищало Герцена – Дашкова снова реализует задуманный план.

Между ними не прекращается живой обмен мнениями – ни годы, ни расстояние не могут помешать...

«Может быть, у меня романтическое представление о дружбе, – писала Дашкова брату Александру, – но я ему следую, и мои принципы в этом вопросе так же неизменны, как и мой характер. Я осмеливаюсь открыто быть другом моих друзей, в каких бы обстоятельствах они ни находились и как бы к ним ни относились другие. И обратное: никакие соображения не могут заставить меня сохранить добрые отношения с тем (или – с той), кто порвал с моим другом. Вот как я веду себя и буду вести. Называйте это как хотите, но поймите, что я страдаю, если со мною поступают иначе... Вот, дорогой брат, с каким сентиментальным животным вы имеете дело: осмеливайтесь быть мне другом открыто, отдавать дань справедливости душе – смею сказать – чистой и благородной, и я, в свою очередь, буду для вас всем...»2

Когда через много лет после знакомства Дашковой с миссис Гамильтон из Ирландии в далекую Россию приедут посланницы этой дружбы Мэри и Кэт Уильмот, при встрече со старухой Дашковой их поразит старый шелковый платок, обмотанный вокруг ее шеи, – подарок ирландской подруги. Екатерина Романовна с ним никогда не расставалась.

Насмешница Кэт отметит в своих воспоминаниях несколько комическую сторону такого проявления дружеской верности, сентиментальная Мэри – трогательную.

Но вот чрезвычайно характерная для Дашковой деталь: рассказывая в «Записках» о начале дружбы с Гамильтон и Морган, Екатерина Романовна, при всей своей восторженности, не преминула упомянуть и о ее практических результатах: обе приятельницы каждое утро читали с ней по-английски, «они были моими единственными учительницами английского языка, которым я впоследствии владела довольно свободно».