Глеб Голубев - Всколыхнувший мир

- Пожалуй. Очень интересная гипотеза. И весьма логичная, весьма, - пробормотал Ляйелль, захваченный мысленной проверкой и оценкой новой идеи. («Меня чрезвычайно поразил и поощрил тот живой интерес, который был им проявлен. В подобных случаях, будучи погружен в размышления, он принимал чрезвычайно странные позы, часто клал голову на спинку стула, в то же самое время вставая со стула...»)

Когда Дарвин попросил Ляйелля помочь ему в обработке геологических образцов, собранных во время путешествия, тот решительно отказался:

- Вы сами это сделаете не хуже меня.

Дарвин в этом не был так уверен. Все ведь вроде оставалось по-старому. Он, уже не такой молодой, каким отправился в плаванье, официально по-прежнему не имел никакого научного образования. А перед ним - горы материалов из самых различных областей науки. Их надо осмыслить.

Но делать было нечего. Он же сам насобирал их, эти горы. Приходилось засучивать рукава и браться за дело. И он взялся - прежде всего за учебу. Вспомним, как сам Дарвин определил главное содержание этого периода своей жизни: «...совершил кругосветное путешествие, а потом снова учился...»

Разбирая коллекции и обрабатывая «Дневник путешествия», Дарвин как бы все видел и переживал заново. Факты, подтверждающие изменчивость видов, он выписывал в отдельную тетрадь вместе с возникающими у него мыслями.

И за очень короткий срок мировоззрение его в корне переменилось! Это может показаться невероятным, но вот свидетельство самого ученого:

«Во время моего плаванья на корабле «Бигль» я верил в постоянство видов, но, насколько могу припомнить, смутные сомнения иногда мелькали в моем уме. По возвращении домой осенью 1836 года я тотчас же начал подготовлять мой «Дневник» для печати и увидел тогда, как много фактов указывает на общее происхождение видов; ...но лишь спустя два или три года я пришел к убеждению, что виды изменчивы».

Хорошенькое «лишь»: за какие-то три года Дарвин смог решить задачу, занимавшую лучшие умы со времен древних греков! Причем он уже успешно преодолел и главную трудность: первым сумел понять причины изменчивости, ее движущую силу.

Помог ему в этом, как часто, по уверению Дарвина, бывало в его жизни, очередной счастливый случай:

«В октябре 1838 года, то есть спустя пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения прочитал книгу Мальтуса «О народонаселении»...»

В этой книге священник Томас Мальтус уверял, будто человечество, обречено на голод, нищету и вымирание, на вечную и бесконечную жесточайшую борьбу всех против всех, поскольку якобы число людей на Земле возрастает в геометрической прогрессии, а животный и растительный мир обеспечить их пищей не успевают, отстают, развиваясь гораздо медленнее - в прогрессии арифметической. («...Меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные - уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов».)

Рассуждения Мальтуса были совершенно ненаучны. Голод и нищета терзают бедняков в силу социальных причин и от недостаточного развития производительных сил. Никакого фатального разрыва между прогрессиями развития вовсе не существует. Мальтус их просто выдумал. И опроверг эти поповские бредни не кто иной, как Дарвин, - даже не заметив этого.

Его заинтересовала идея Мальтуса о борьбе за существование потому, что он видел такое соперничество именно в мире животных и растений, где не регулируемое никакими традициями и установлениями размножение как раз идет по прогрессии быстрой, геометрической!

Если взять минимальную цифру - что каждое растение одуванчика приносит в год сто семян, нетрудно подсчитать: через десять лет свободного распространения одуванчики заняли бы пространство, почти в пятнадцать раз превышающее поверхность всей суши! А такой сорняк, как лебеда, приносит в год гораздо больше семян - до ста тысяч каждое растение.

Велика и плодовитость животных. Дарвин прикинул: даже потомство одной пары слонов, если бы все оно выжило, за семьсот пятьдесят лет составило девятнадцать миллионов! А ведь слоны - одни из самых медленно размножающихся животных. У рыб, скажем, миллионы икринок в одном потомстве.

Любое животное и растение за короткий срок могло заполнить своим потомством весь земной шар, - если бы не мешала борьба за существование, пищу и место под Солнцем. В такой вечной битве происходит естеетвенный отбор наиболее приспособленных форм. Это-то и служит движущей силой преобразования видов, их эволюции. Об этой борьбе и напомнила Дарвину книга Мальтуса. Удивительный случай, когда ложная идея помогла рождению правильной теории разоблачив в то же время свою ошибочность и убивая себя.

Френсис Дарвин, публикуя рабочие записи отца, совершенно справедливо заметил, что, конечно, рано или поздно великий натуралист пришел бы к тем же выводам и без воздействия вздорных выдумок Мальтуса. Когда топливо готово, достаточно одной искры, чтобы костер запылал.

Такой искрой просто стали слова «борьба за существование». Вполне возможно, роль искры могли бы сыграть, всплыв из глубин памяти Дарвина, знакомые с детства стихи деда:

Свирепый волк с кормящею волчатВолчицею - гроза невинных стад;Орел, стремясь из-под небес стрелою,Грозит голубке слабой смертью злою;Голубка ж, как овца, опять должна,Кормясь, губить ростки и семена...

В томике Ляйелля, с которым он не расставался во время плаванья и теперь перечитывал снова, Дарвина наверняка должно было заинтересовать так созвучное его размышлениям наблюдение знаменитого швейцарского ботаника Декандоля: «Все растения данной местности... находятся в состоянии войны друг с другом. Те, что случайно первыми обосновались в определенной местности, имеют тенденцию, уже хотя бы по той причине, что пространство занято ими, вытеснять другие виды...»

Конечно, это относилось и к животным. Дарвин много раз мог в том убедиться за время долгого путешествия.

Так или иначе, по свидетельству самого Дарвина, в конце 1838 года у него уже в общих чертах сложилось учение о происхождении видов путем естественного отбора. Но обнародует он свои идеи лишь через двадцать лет! Пока же он их даже не записывает сколько-нибудь подробно. («Теперь наконец я обладал теорией, при помощи которой можно было работать, но я так сильно стремился избежать всякого предубеждения, что решил в течение некоторого времени не составлять в письменной форме даже самого краткого очерка ее».)