Петр Григоренко - Сборник статей

Я по-прежнему не верил, но не мог не поражаться - почему только ему одному сходят безнаказанно любые хулиганские поступки. За три дня до комиссии он такое учинил над медсестрой, что после этого, казалось, ни о какой выписке нельзя было и думать. Его же лишь легонько наказали: посадили под замок (до этого он один во всем отделении свободно ходил по коридору и посещал другие камеры) и назначили два укола сульфазина (фактически их вряд ли сделали). Комиссия же выписала его без осуждения. Лишь пожурили слегка: "Что ж это Вы, Василь Васильевич, так нехорошо поступаете..." На что он ответил: "Поступил. Очень уж тошно стало в этих стенах". Через два дня он действительно уехал. Перед отъездом, уже переодетый в гражданское, вышел в прогулочный дворик, когда наше отделение гуляло (это никому из выписывающихся не разрешают), подал мне руку и сказал: "Ну что, теперь верите? Здесь и не такое творится. Но Вам я ничем не навредил". Когда я попросил своего лечащего врача объяснить этот странный случай, он только промычал что-то невнятное

Есть несомненно и другие пути проникновения в число невменяемых вполне нормальных людей. Например, симулянты, пристроенные родителями или "устроившиеся" сами - по знакомству или за взятку. Это все люди, как правило, жизненно неопытные, которых вводит в заблуждение слово "больница", и они рассуждают - "лишь бы не в тюрьму и лагерь". Как же раскаиваются потом эти люди. Особенно горькое раскаяние у тех, кто пришел сюда из лагеря. Как они рвутся обратно, доказывая, что они лишь симулировали заболевание. Но дорога назад непроходима. Ведь "...советские психиатры ошибок в диагнозе не делают". И эти люди годами живут в полном отчаянии, проклиная судьбу или родителей, если пристроили они. Но как бы ни была горька их судьба, все они в спецпсихбольницах личности эпизодические, случайные. Контингент же политических постоянен во всех спецпсихбольницах, и политическим всего тяжелее.

Когда со мной беседуют друзья, в том числе и корреспонденты, они проявляют чуткость и не задают прямых вопросов о моих переживаниях там. Но я по ряду признаков вижу, как им хочется услышать об этом. Однако у меня и сейчас еще нет желания подробно рассказывать о себе. Мне даже несколько стыдно акцентировать на себе, т.к. я знаю многих, которым досталось куда тяжелее.

На том отделении, куда меня поместили в конце мая 1970 г., уже 7 лет находился преподаватель из Минска - поляк по национальности - Форпостов Генрих Иосифович. Он пытался перейти советско-польскую границу, чтобы вернуться на родину, но попал в руки пограничников и, уже находясь под арестом, высказал некоторые суждения о советских порядках. И его судили не только за попытку перехода границы, но и за антисоветскую пропаганду. Человек очень умный и эрудированный, он, как и я, был лишен всех возможностей умственной работы. К тому же нам всячески препятствовали в общении. Все годы моего заключения он находился на том же, что и я, отделении. Я убыл, он остался. Только в прошлом году к первому мая я получил от него открытку из Гомеля, но адреса своего он не сообщил, из чего я могу предположить, что он и тогда еще не освободился, а был переведен из спецпсихбольницы в минздравовскую психиатричку. Разве могу я сравнить себя с ним? Если открытку он писал из психбольницы, значит, он в заключении, в окружении психически больных людей к тому времени находился уже 13 лет.

Кстати, это ответ тем, кто сомневается в действенности протестов общественности. Я, о ком мир знал, пробыл в заключении 5 лет и 2 месяца. В той же Черняховской СПБ одновременно со мной находился на принудительном лечении Парамонов, привлеченный к уголовной ответственности вместе с другими моряками, участвовавшими в создании "Союза борьбы за политические права". Арестован Парамонов, как и я, в мае 1969 года. Но я уже в сентябре 1973 года был переведен для завершения принудительного лечения в психиатрическую больницу Минздрава, а Парамонов еще два года пробыл в Черняховске. Только после того, как Гаврилов, будучи руководителем "Союза", т.е. главным обвиняемым, отбыв свой шестилетний срок в лагере строгого режима, обратился с ходатайством, указав на то несоответствие, что рядовой член "Союза" сидит больше него руководителя, Парамонова, наконец, перевели в обычную психбольницу для "долечивания".

Это, конечно, далеко не все политзаключенные Черняховской СПБ. Я, пробывший весь период "лечения" в одиночке, не мог узнать о многих. Точно знаю только, что на моем отделении кроме нас с Форпостовым был литовец Пятрас Цидзикас, арестованный за распространение "Хроники Литовской Католической Церкви" и религиозной литературы. К сегодняшнему дню он в заключении около 4-х лет. На других отделениях политзаключенных было, вероятно, побольше. Мне сообщили в 1973 году, что всего по СПБ - 21 политический. Эта цифра, по-видимому, близка к истине. Наше отделение составляет 1/6 часть общей численности СПБ. А в нем политических - трое.

Не сравнить мои мучения и с тем, что перенес в Днепропетровске один из самых близких моих и моей семьи друзей Леонид Плющ, хотя он и находился на принудительном лечении на 2 года меньше, чем я. В довершение его еще и родины лишили, которую он любил (да и теперь любит, конечно) так беззаветно, так преданно, ради блага которой перенес и мучения спецпсихиатрии. (Этим абзацем я заменил то, что было сказано о Леониде Плюще в моем интервью 2.1.76 года. Заменил после того, как он вышел на свободу и эмигрировал на Запад.)

В общем, мучения каждого индивидуализированы. Попался чуть человечнее врач и уже легче. Появилась какая-то гласность, и тоже облегчение. В Черняховской СПБ при мне были отдельные случаи избиений больных санитарами и надзорсоставом. Произошли два страшных случая самоубийств. Один повесился в позе, в которой надо было задушить себя своей собственной силой. Другой перерезал себе горло простым (тупым) куском железа. Он, видимо, не столько резал, сколько рвал очень долго свое горло. Имелся не менее страшный случай мести. Один из "больных", неоднократно подвергавшийся избиениям санитаров, возвращаясь с работы (сколачивал ящики), унес молоток. Придя на отделение, нашел санитара, который постоянно избивал его, и нанес ему со всего размаху удар молотком по голове. От врачей я узнал впоследствии, что санитар остался жив, но вышел из больницы полным идиотом.

В общем, и при мне жизнь не была идиллической. Однако на все мои протесты в отношении избиения больных и издевательств над ними начальник отделения обязательно реагировал. По-видимому, сказывалась боязнь гласности. Опасались, что я расскажу на свидании жене, а она может понести дальше. В результате все больные отмечали, что атмосфера на отделении изменилась. Неоднократно мне говорили: "Видели бы Вы, что делалось до Вас!" А когда меня суд признал возможным перевести в психбольницу обычного типа, я получил поздравления почти от каждого, но "хроники", долгие годы находящиеся в "больнице", к этому с грустью добавляли: "Вот Вы уедете, и у нас опять все вернется на старое". Таким образом, даже незначительная гласность оказалась благотворной.