Лев Аннинский - Три еретика

Между тем понемногу разбираются в своих эмоциях и «западники». В январском номере «Отечественных записок» 1852 года появляется следующее уведомление: «Приступаем… к давно обещанной оценке произведений г. Писемского…»

Как?! Вы уже дважды оценивали!

Ничего. Времена меняются. То – не в счет. Теперь, год спустя, «Отечественные записки» признаются, что «Тюфяк» уже тогда, при первой публикации, удовлетворил «не всех» (перевод с дипломатического: и нам «сразу не понравилось». -Л.А.). Странно, что некоторые чрезмерно восторженные критики тогда прямо-таки пали ниц перед Писемским и провозгласили его – талантом, талантом «художественным» и даже талантом «искренним». (Понятно: это – отповедь Островскому. Между прочим, автор этой части обзора – Петр Кудрявцев, «друг и преемник» Грановского, сподвижник Белинского, давний сотрудник также и «Современника». – Л.А.) «Мы, – пишет П.Кудрявцев, – смотрим на первые повести лишь как на пробу таланта и не вдруг решились бы так сразу говорить о художественности и нехудожественности…»

Под занавес – еще замечание:

– Есть различие между талантами образованными и необразованными. Да, Писемский имеет талант изображать внешность смешного. Но мы не собираемся подражать тем крикунам, которые с первого произведения записывают одного в Шекспиры, другого – в Гомеры. Для нас (для «Отечественных записок». – Л.А.) истина выше талантов.

Автор этой части обзора – Алексей Галахов. Тот самый, что принес в «Отечественные записки» первую, прирезанную впоследствии повесть Писемского. «Крикун», записавший Писемского «в Гомеры», – это Александр Островский, статью которого в «Москвитянине» мы только что цитировали. «Крикун», записавший «в Шекспиры» самого Островского, – Аполлон Григорьев; к его статьям в «Москвитянине» мы сейчас перейдем. Но прежде – два общих соображения.

Первое. Смутная неопределенность, царящая в головах критиков в отношении представшего им явления, – вовсе не следствие их профессиональной слабости, хотя пятидесятые годы, конечно, не золотой век русской критики. Тут ситуация! Писемский не влезает в системы отсчета. Он и прост, и непритязателен, и податлив, а – не влезает. То объяснение, будто он не ведает умственных замыслов и просто «списывает действительность», – это, простите, детский лепет: ни одно произведение не подействует на читателя и тем более не произведет впечатление таланта, – если оно будет «просто» списывать с натуры тетушку Перепетую или тетушку Феоктисту. Оно рассыплется! Талант всегда мыслит, хотя не всегда рассуждает. И Писемский мыслит – художественной интуицией. Природа таланта в нем работает – она отбирает только то, что надо, – даже если абстрактность ума, «мало тронутая» университетским образованием, и не бежит впереди природы со своими догадками. Да, этот художественный мир непритязателен, рыхл и даже по-своему беззащитен, но это качества ситуации, которые и вызвали этот мир к жизни, они и есть та загадка, которую культура разрешает, выдвигая именно такого художника.

Интерпретировать этот рыхлый мир, вспахать эту почву – не так уж трудно: она поддастся. Вот соберется критика с новыми силами, вот выдвинутся пахари порешительнее – вспашут. И справа вспашут, и слева. И урожаи соберут. Очень скоро.

Однако почва, с которой собирают урожаи, – остается. Со своей рыхлостью и беззащитностью. Дальше она либо пустеет и гибнет, либо кормит следующие поколения. Это уж вопрос судьбы – жизнь текста за пределами его эпохи.

Второе мое замечание касается именно пределов той эпохи, когда текст появляется. «В Шекспиры…», «в Гомеры…» – что за разговор! Современному читателю должен показаться суетным тот воспаленный интерес, с каким критики 1850 года обсуждают распределение мест в литературе. Это у них без конца: кто первый – Гончаров или Тургенев? Является ли Достоевский в «Белых ночах» гением или только талантом? Островский – самый идеальный носитель русского миросозерцания или не самый? Кто важнее: Писемский или Щедрин? Какая-то феерия «персональных дел»… Будем, однако, терпимы к нашим славным предтечам: в «персональной форме» решаются вопросы принципиальные, и еще от Белинского идет эта манера ставить вопрос: Гоголь или не Гоголь главный русский писатель? Когда пятнадцать лет спустя Григорьев скажет, что главный русский писатель – Островский, либералы возмутятся именно новым персональным назначением, и истина будет прокладывать себе дорогу через соответствующие страсти, хотя истина будет касаться отнюдь не персональных назначений, а смысла эпохи.

Аполлон Григорьев – первый, кто додумывает до конца интуитивно почувствованный Островским смысл «Тюфяка» – каким этот смысл предстает кружку «Москвитянина».

В 1852 году Григорьев пишет следующее:

«Тюфяк» – самое прямое и художественное противодействие болезненному бреду писателей натуральной школы; герой романа, то есть сам Тюфяк, с его любовью из-за угла, с его неясными и не уясненными ему самому благородными побуждениями пополам с самыми грубыми наклонностями, с самым диким эгоизмом, этот герой, несмотря на то, что вам его глубоко болезненно жаль, тем не менее – Немезида всех этих героев замкнутых углов (выделено мной. – Л. А.), с их не понятыми никем и им самим не понятными стремлениями, проводящих «белые ночи» в бреду о каких-то идеальных существах…»

По иронии судьбы именно автор «Белых ночей» десять лет спустя будет печатать в журнале «Время» статьи А.Григорьева, где тот доведет до логического конца свою концепцию. И где Писемский, здоровый, грубоватый и «низменный», будет трактован как писатель более важный для русской культуры, чем Гончаров с его деланным смирением перед узкой практичностью (это мнение Григорьева. – Л.А.), чем Тургенев с его бессилием перед фальшивыми ценностями (тоже мнение Григорьева. – Л.А. ), чем Толстой с его (по Григорьеву) несколько искусственным выходом к безыскусности.

Опять-таки не будем спорить по «персоналиям»: Толстой еще не закончил «Казаков» и еще не начал «Войны и мира»; Достоевский, со своей стороны, много чего начал и закончил после «Белых ночей», казавшихся молодому Григорьеву сентиментально-натуралистическим бредом. Суть в том, что именно видит А.Григорьев в Писемском и почему так высоко ставит его. Точнее: как он все это видит в «Тюфяке» – самом сильном, по его мнению, произведении Писемского?

Тема Аполлона Григорьева – крах русского идеализма. Оплакивание его. «Горькое сознание морального бессилия и душевной несостоятельности» его перед напором ложных идей.