Егор Лигачев - Борис был не прав

Когда же призыв ускорения выдохся, исчерпав себя, показав свою ошибочность, мы ударились в политические проблемы, связанные с формами собственности, а затем и с рынком, в надежде, что это будет стимулировать экономику. Но на деле вышло иначе. Разработка механизма внедрения в жизнь достижений НТР опять осталась на задворках общественного и «руководящего» внимания… На мой взгляд, в очередной раз, как было это в 1984 году, но, конечно, на иной основе, насущные проблемы НТР, а вместе с ними ключевые интересы страны пали жертвой импровизаций и шараханья в политике, определенных политических амбиций.

Что сбило нас с верного пути, выбранного после апреля 1985 года?

Этот вопрос — из серии тех же коренных вопросов перестройки, которые я уже задавал и на которые стараюсь дать ответ в этой книге.

Отмена Пленума ЦК по вопросам научно-технического прогресса стала вехой, после которой все отчетливее начала ощущаться некая прохлада в отношениях между Генеральным секретарем и Горбачевым. Мы замечали это по многим приметам: Черненко начал давать различные поручения через голову Михаила Сергеевича, чаще выходил непосредственно на секретарей ЦК по тем вопросам, какие обычно входят в компетенцию «второго».

Это, конечно, тревожило. Вдобавок, начала проявляться и своего рода ревность, желание поставить нас в трудное положение. По состоянию здоровья Генсек все реже и реже председательствовал на заседаниях Политбюро, а если приезжал на них, то говорил только по писаному тексту, недолго. Было видно, что ему очень тяжело, что каждое заседание превращается для него буквально в физическую пытку. Но заранее никогда не было известно, приедет ли на очередное заседание ПБ Черненко, или же проводить заседание будет второй секретарь Горбачев. И на деле происходило следующее: вдруг, неожиданно, буквально за полчаса до начала Михаилу Сергеевичу сообщали, что Генсек не приедет, и что председательствовать на ПБ придется ему, Горбачеву.

Это были сложные моменты. По собственному опыту знаю, как трудно проводить заседания Политбюро, Секретариата, как основательно надо к ним готовиться. Даже по одному, как говорится, «твоему» вопросу, включенному в повестку дня, нередко приходилось собирать рабочие совещания, консультироваться со специалистами, запасаться множеством статистических данных. А тут речь шла о компетентности сразу по всем вопросам повестки дня — вопросам весьма разным, но обязательно масштабным, ибо мелкие проблемы на заседания ПБ не выносили. Но на подготовку к проведению очередного ПБ Черненко отводил Горбачеву всего лишь 30 минут.

В общем, мы отчетливо ощущали охлаждение со стороны Черненко. Становилось ясно: кто-то крупно нашептывает ему против Горбачева.

Обдумав все основательно, я однажды сказал Горбачеву:

— Михаил Сергеевич, давайте я позвоню Константину Устиновичу и объяснюсь с ним напрямую, расскажу, как вы работаете, скажу, чтобы не доверял шептунам.

Горбачев не возражал, и я начал готовиться к разговору, который представлялся делом далеко не простым даже с формальной точки зрения: я ведь в то время был только секретарем ЦК, а беседовать на весьма острую тему намеревался с Генеральным секретарем. Нельзя было исключить и крайнюю ситуацию: вдруг Черненко не воспримет разговор вообще, даст понять, что это не моего, мол, ума дело.

Впрочем, шансы на успех тоже были. После перехода на работу в ЦК КПСС — а произошло это, напомню, в отсутствие Черненко — мои отношения с ним складывались непросто. Поначалу он относился ко мне настороженно. Но поскольку я камней за пазухой не держу, Черненко, видимо, вскоре понял, что неприятностей ему ждать от меня не приходится. И отношения наши постепенно выровнялись. Более того, став Генеральным секретарем, он все больше доверял мне, я это чувствовал. Когда он тяжело заболел и находился дома, я порой звонил ему на квартиру, чтобы согласовать важные вопросы. Нередко меня просил об этом Горбачев:

— Лучше ты позвони Константину Устиновичу, согласуй.

К телефону всегда подходила жена Черненко— Анна Дмитриевна, женщина скромная и добрая, — именно такое составил я о ней представление. И еще несомненно мужественная женщина: она, видимо, хорошо понимала, что дни Константина Устиновича сочтены, однако ничем не выдавала своей тревоги, разговаривала приветливо и каждый раз на мой осторожный вопрос, можно ли поговорить с Константином Устиновичем, отвечала:

— Егор Кузьмич, подождите минуту, я все-таки попрошу Константина Устиновича подойти к телефону…

Действительно, Черненко, несмотря на болезненное состояние, брал трубку, и я весьма кратко, чтобы не утомлять его, согласовывал тот или иной вопрос.

Но та памятная телефонная беседа была непривычно долгой. Генеральный, видимо, понимал ее особую важность, и тут уж щадить свое здоровье ему не приходилось. Думаю, помощники докладывали ему, что некоторые члены Политбюро, пользуясь частым отсутствием Генерального секретаря, как и в прошлые, доандроповские времена, перешли на сокращенный рабочий день, не перенапрягались. Поэтому я рассказал, что плотно — с девяти утра до девяти вечера — трудится Горбачев, сказал о том, что мы не хотим и не можем подвести Генерального секретаря.

— Константин Устинович, — говорил я, — вы знаете, что я из Сибири, Горбачев с Северного Кавказа, к тому же я совсем недавно работаю в ЦК. Старых связей у нас не было. Да, мы с Горбачевым работаем дружно, но эта работа основана на интересах дела, только на интересах дела. Никаких других мотивов у нас нет.

Говорил в основном я. Черненко вопросов не задавал. А выслушав мой горячий монолог, ответил просто и коротко:

— Верю, Егор Кузьмич. Будем считать, что наш разговор состоялся.

На том мы и распрощались.

Вспоминая сегодня тот телефонный разговор с Черненко, я могу с чистой совестью говорить, что действовал в высшей степени искренне. В связи с болезнью Генерального секретаря ЦК ситуация в высшем эшелоне партийного руководства становилась все более нестабильной. Мы с Горбачевым отчетливо чувствовали, что внутри Политбюро были люди, которые начали активную подготовку к скорому, неизбежному перераспределению власти — с тем чтобы перехватить ее.

При этом хочу особо отметить следующее.

Хотя мои личные отношения с такими членами Политбюро, как Г.В. Романов или В.В. Гришин, сложились натянуто — мы были людьми разными, по-разному оценивали наше прошлое, положение в обществе, — однако в целом я чувствовал себя в Секретариате ЦК достаточно прочно, уверенно. Об отношении ко мне старейшины Политбюро А.А. Громыко я уже писал. Сложились у меня добрые отношения и с Н.А. Тихоновым. Прошло уже немало времени с тех пор и можно без ложной скромности сказать, что Предсовмина, видимо, ценил меня в чисто деловом плане — это проявилось, в частности, памятной зимой 1984/85 года. Что же касается Генерального секретаря ЦК Черненко, то об этом я тоже писал.