Игорь Кио - Иллюзии без иллюзий

Своего родственника по фамилии Лукич Брежнев назначил, по-моему, председателем днепропетровского совнархоза. Лукич освободил нам свою квартиру — для встреч. И вот туда-то последовал неожиданный телефонный звонок… Галя кивнула мне, чтобы я взял вторую трубку. Говорил Леонид Ильич: он все знает, прекратить и так далее. Галина швырнула трубку на рычаг. И обошлось — отец ничего не предпринял. Ведь речь о женитьбе не шла…

Однако, к ужасу моих родителей и шокируя всех прочих близких нам людей, осенью мы решили расписаться. Леонид Николаевич Фрадкис был направлен во Дворец бракосочетания в Москве, где он, как каждый бы на его месте администратор, уже почувствовал себя помощником Леонида Ильича. Фрадкис оттеснил какого-то депутата, сказав, что он здесь по поручению семьи Брежневых, и дал директору Дворца бракосочетания срочное указание — расписать нас с Галей через три часа. В ЗАГСе начался страшный переполох, а мы поехали переодеваться. Тем временем Леонид Николаевич уже распорядился изменить интерьер во Дворце, пообещал его работникам протекцию и ссуды, все более чувствуя себя весьма значительным человеком.

Церемония бракосочетания началась с ляпсуса. Мне было восемнадцать лет, а Гале тридцать два, тем не менее директор, милая дама, этой тонкости не учла — и в момент, когда было объявлено, что мы стали мужем и женой, ничего лучше не придумала, как включить песню, по-моему, в исполнении Зыкиной «В жизни раз бывает восемнадцать лет…».

Затем сыграли стихийную свадьбу, естественно, без родителей и без гостей. Нет, самые смелые — несколько человек — пришли. В общем, все совершилось в узком кругу. В ресторане «Прага». Фрадкис немедленно освободил банкетный зал, выпроводив каких-то гуляющих людей. Он уже менял в ресторане штат, назначал новых метрдотелей, не переставая чувствовать себя большим начальником. Через три дня мы должны были ехать в Сочи, где начинались мои гастроли. Галина не решилась сообщить родителям о происшедшем. Она им просто оставила записку: «Мама, папа, простите… я полюбила… ему двадцать пять лет…» (на всякий случай семь лет она мне прибавила). И мы уехали. К чести Леонида Ильича Брежнева, он, когда узнал об этом, не дал никаких команд «срочно расторгнуть…» и так далее. Он соблюдал закон. И только когда Милаев приехал в ЗАГС и начал копаться, узнал, что Галине выдали свидетельство об их разводе не на десятый день, как полагается по закону (десять дней на обжалование), а на восьмой (ерундовое нарушение, в общем-то), он доложил бывшему, как мы считали, тестю, что закон хоть в пустяке, а нарушен. Брежнев разрешил вмешаться. Девять дней мы были в законном браке, но на десятый в Сочи пришли две телеграммы на правительственном бланке. Одна — нам, о том, что в связи с поступившими данными о незаконном расторжении предыдущего брака наш брак аннулируется, а другая — за подписью генерального прокурора СССР Руденко — Фрадкису. В связи с компрометирующими данными, ему надлежало явиться тогда-то в прокуратуру к девяти утра… Бедный Фрадкис на это реагировал трагикомически, я бы сказал. Он смеялся и плакал, читая телеграмму, опять смеялся и плакал. Его можно было понять… Когда мы вернулись в гостиницу, нас у стойки дежурной ожидали страшно нервничавшие два больших начальника — начальник УВД города Сочи и начальник паспортного стола, которые вежливо попросили у нас паспорта. Мы безропотно отдали наши паспорта. И с этой минуты не имели больше права жить вместе в номере. На следующий день сочинский КГБ устроил откровенную «наружку»: наблюдение со съемкой. И делалось это нарочито, чтобы заставить Галину уехать. А до того еще директор цирка разыскал нас на пляже и сказал, что в цирк на проходную Гале звонит ее отец: «Мне немедленно надо с ней переговорить…» Когда мы вернулись в цирк и она взяла трубку, выяснилось, что линию с Москвой три часа не отсоединяли, и разговор начался сразу — Брежнев требовал, чтобы дочь уехала из Сочи немедленно. Она отказывалась подчиняться отцовскому требованию. Но история с паспортами, наружное наблюдение, приезд управляющего Союзгосцирком Бардиана — все вместе не могло не подействовать. Надо было уезжать. Я проводил ее в Адлер, она пошла к самолету, а вокруг меня оставалось восемь сотрудников КГБ. Я подумал, что чекисты повезут меня сейчас Бог знает куда. Но когда самолет поднялся в воздух, меня оставили в покое.

Через две недели я получил ценную бандероль: мой паспорт. На первой его странице стоял штамп «Паспорт подлежит обмену» — обратиться к товарищу Петрову, а страница, где стояла отметка о регистрации брака, была просто и элементарно вырвана. Самое простое решение. Насчет обмена я пришел в паспортный отдел к товарищу Петрову. Но Петров то ли ушел на пенсию, то ли в отпуск. Когда я показывал другим свой паспорт, меня спрашивали: «А почему его нужно менять?» Я, однако, не мог рассказывать каждому свою историю. Пришлось поехать к той милой даме — директору Дворца бракосочетания. Она по своей линии связалась с паспортным столом, как-то объяснила ситуацию — и мне безропотно поменяли паспорт. Поскольку жить в те годы без паспорта было невозможно, я был доволен уже тем, что мне просто выдали новый паспорт.

Но наши отношения с Галиной не закончились. Из каждого города каждый выходной день я летал к ней в Москву — иначе себе жизни не представлял. Так продолжалось три с лишним года. Но однажды случилось, что она прилетела в Одессу. Галя тогда жила с отцом, и если уезжала куда-то, не ночевала дома, приходилось придумывать какие-то истории: у подруги на даче задержалась, например. А в Одессе зимой, как правило, нелетная погода. И вот она прилетела на субботу-воскресенье — в понедельник должна была быть в Москве. А тут, как назло, один день нелетная погода, второй день, третий, четвертый. На пятый ей уже звонит мама — Виктория Петровна — и говорит, что отцу доложили, «где ты, что ты. И в твоих интересах, и в интересах Игоря срочно, любым способом вернуться домой». На шестой день погода улучшилась — и самолет улетел.

Позже я узнал, что моя мать сунула Галине письмо ее отцу, где написала что-то вроде того: молодые безумствуют, но мы, родители Игоря, никак этих безумств не поощряем, мой муж — известный артист — никогда не строил свою карьеру на близости к начальству и никакой корысти мы из романа сына с вашей дочерью извлекать не намерены…

Я вернулся в гостиницу цирка, где жил в номере с Эмилем, — и тут же раздался звонок директора цирка, где мы работали, Павла Петровича Ткаченко: «Игорь, немедленно приди!» Я прихожу — у директора сидит человек. Мы остаемся с ним вдвоем, он протягивает мне удостоверение — такой-то, оперуполномоченный КГБ. Говорит, что со мной хочет побеседовать генерал КГБ — начальник одесского Комитета государственной безопасности. Приезжаю к нему. Меня помещают в какую-то комнату (не скажу, камеру), дают бумагу, чернила, ручку и спрашивают: «К вам приезжала такая-то?» Отвечаю: «Да». «Напишите объяснение, когда приехала, когда уехала, на чьи деньги покупался билет, на чьи деньги проводили время». На все это жизнеописание требовалось не более пятнадцати минут. Но на всякий случай чекист, уходя, запер дверь на ключ. И я просидел в этом кабинете, наверное, часов шесть, думая невеселые думы. Через шесть часов дверь открылась, и меня повели к генералу. Внешне генерал был очень похож на покойного Лаврентия Павловича Берия: такой же лысоватый, в пенсне. Разговор со мной начал, в общем, по-доброму. Если вы заботитесь о здоровье своего отца, то мы должны заботиться о здоровье нашего президента (тогда Брежнев был председателем Президиума Верховного Совета). Поэтому историю с Галиной Леонидовной надо заканчивать. Я начал было говорить что-то про любовь, он меня терпеливо слушал, а потом сказал: «А как бы вы прореагировали, если бы вопрос встал о жизни вашего отца?» Я был молодой, глупый, задиристый, не понимал, что к чему (сейчас бы вел себя, конечно, иначе), и говорю: «Вы — генерал КГБ, и занимаетесь шантажом? Угрожаете жизни моего отца?» Он ответил: «Не надо понимать так буквально, вы же умный молодой человек, должны кое-что понимать…» Меня отпустили, а на прощание генерал сказал: «Ни о каких поездках из Одессы на выходные дни в Москву речи быть не может». И действительно, с тех пор перед каждым выходным возле дежурной появлялись два сотрудника Комитета — следили, чтобы я никуда не выходил. А кассирам дано было указание, чтобы билетов мне не продавали. Вскоре это уже приобрело комическую форму, поскольку я иногда их разыгрывал. Они могли отвлечься и не заметить — на месте ли я в выходной день? Приходили проверять, а я накрывался с головой (мы жили в номере с Эмилем) — и пойди догадайся: я это или Эмиль? Сдергивали одеяло — убеждались: я в Одессе, а не в Москве.