Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и рок-н-ролльщика – с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился перевалом, преодолеть его представлялось возможным, лишь отбросив все лишнее, а среди лишнего оказывался рок. За перевалом начинались цветущая долина зрелости, отцовства (или материнства) и подготовка к штурму иных, более сложных служебных вершин.

Рок уже размывал вузовские дамбы, уже появились отчаянные, лепившие из рока жизнь, делавшие его формой жизни, роком-судьбой, шедшие на заведомое люмпенство, ставившие на случайную карту жизни, не зная еще, какая масть козыряет в этой игре. Кое-кто уже докайфовался до алкоголизма, появились свои дурики, шизики, крезушники с тараканами в извилинах. Многие, правда, играли в дуриков и шизиков – это веселая игра! – кое-кто уже поигрывал с транквилизаторами, торчал на анаше. Нет-нет да и звякал среди кайфовальщиков шприц. Нет-нет да и пропадали в аптеках кодеиновые таблетки от кашля. Но это все было так – легкие тучки на горизонте…

С одной стороны рыжих Лемеховых караулил диплом, с другой стороны – портвейн. И уже маячила перед Серегой фантастическая женитьба на молодухе-изменнице, а мое диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало до поры.

В разумных пределах трудности сплачивают сообщество, а в неразумных разрушают.

Как-то Лемеховы взбрыкнули, и я послал их. Они были славные парни, мягкие, очень талантливые и гордые той гордостью, которой может обладать лишь тонкий, глубоко чувствующий, ранимый человек. Такая мягкость вдруг оборачивается гранитным упорством. Лемеховы не покаялись, и «Санкт-Петербург» потерял полсостава, основу драйва, единоутробную ритмическую группу.

Но и «Славяне» не уцелели, проходя через тернии. Саша Тараненко, главный электронщик «Славян», хотел еще и творческой свободы, тайно лелея амбиции. Он уговорил славных и гордых Лемеховых работать с ним, а я, плюс Мишка, плюс Белов, Останин и Корзинин стали притираться друг к другу, пробовать, репетировать, думали, как сложить новую программу, чтобы новый «Санкт» не уступал прежнему. Я еще надеялся на диктаторство и в итоге был провозглашен первым консулом, что справедливо, поскольку собрались-то под вывеской «Санкта», моего детища, но Юра Белов был пианистом почти профессиональным, а Николай Корзинин играл на барабанах если и не явно ярче Лемехова, то уж мастеровитей, имел опыт игры на трубе и хоровую практику в пионерские времена. Белов и Корзинин сами сочиняли музыку, и хорошо сочиняли, просто им не хватало сумасшедшей ярости, присущей «Петербургу», и концертной удачи.

Очередные авантюристы устраивали очередные авантюры. Теперь без всяких профкомов платили до сотни за отделение, а иногда и вообще не платили, если авантюру прикрывали власти, а иногда не платили авантюристы просто по своей авантюристической прихоти.

Новым составом мы выступили на правом берегу Невы в неведомом мне зале с балконом. С него во время концерта в партер свалился кайфовальщик.

Кайфовальщик не пострадал, а мы убедились, что «Санкт» приняли и в новом составе и очень приняли простенькую лирическую композицию «Я видел это». Она даже стала на время гимном гонимых рок-н-ролльщиков, и Коля Васин всякий раз поднимался в партере со слезами, текущими по заросшей щетиной щеке, и подпевал вместе с залом:

– Я видел э-то! Я видел э-то!

Если трезвой литературоведческой мыслью попытаться оценить исполняемые «Петербургом» строки, то получится ерунда, наивность и глупость инфантов была налицо.

«Я, – там пелось, – видел, как восходит солнце… Я видел, как заходит солнце… – И еще: – Как засыпает все вокруг… – И еще пара слов насчет молчания, а последняя строчка: – Как заколдован этот круг. – И припев: – Я видел э-то!

И вот я думаю сейчас и не могу додуматься. Наверное, здесь оказалась закодированной трагедия юности, почувствовавшей, как время вколачивает ее в структуру жизни, в жесткую пирамиду. Наверное, семиотический смысл этих слов обнимал главное, иначе ведь успех не приходит.

На моей совести много хорошего, а много и нехорошего. И одно из нехорошего – это выступление в школе № 531 на проспекте Металлистов. Школа как школа, но ведь я там учился и был юношей уважаемым, спортивной знаменитостью и председателем Ученического научного общества. На счету нашего общества не значилось ровным счетом ничего, но учителям я должен был запомниться юношей опрятным и доброжелательным.

Бывший мой соученик, издали причастный к року, парень сметливый и жадноватый, знавший о разгуле подпольной музкоммерции, подъехал к директору школы, полной пожилой женщине, наврал ей, что смог, воспользовавшись ее добрыми чувствами, и договорился в выходной использовать актовый зал. Мы провели в школе № 531 рок-н-ролльный утренник. В ранний час кайфовальщики вели себя смирно, и мы смирно поиграли им ватт на триста. Несколько песен Юра Белов исполнил без моего участия, а в некоторых песнях «Санкт-Петербурга» не участвовал Мишка. Он печально околачивался по сцене с бубном, понимая, что жесткий закон эволюции перевел его – или почти перевел – в разряд бубнистов.

С кайфовальщиков мой соученик собрал по два рубля и потирал, думаю, от жадности руки. А может, и ноги.

Все было нормально.

Но вот посредине среднесумасшедшего по накалу ритм-энд-блюза я заметил, что дверь актового зала отворилась и там остановилась пожилая полноватая седая женщина. Это была директор. Она жила неподалеку от школы и решила заглянуть и побеседовать с бывшими учениками.

Повторю, в зале было нормально. Но нормально для меня, и я был нормален для себя, но не для нашего бедного директора. Она постояла с минуту в дверях, дождалась окончания сумасшедшего ритм-энд-блюза, сделала шаг назад и аккуратно прикрыла дверь.

До сих пор мне стыдно. Я бунтовал – и это было мое дело, но не стоило приходить с этим в родные пенаты и ломать иллюзию. А ее питает всякий учитель по поводу своих учеников.

Где-то в начале 1972 года у меня вдруг зажило колено. Я не сомневался в своих будущих олимпийских победах, ревностно следя за тем, как прогрессируют бывшие сверстники и конкуренты. Я лечил колено всеми известными способами, но оно не проходило почти два года; иногда в самые неожиданные минуты выскакивал мениск. Я его научился забивать обратно кулаком. Иначе нога не сгибалась. Случалось, мениск выскакивал и на сцене, приходилось забивать его обратно между припевами и куплетами. Скакать по сцене я все-таки мог, а вот тренироваться – нет.

Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.

Я явился на стадион, на меня посмотрели горестно, а тренер, великий Виктор Ильич, сказал: