Ареф Минеев - Пять лет на острове Врангеля

— Что это такое?

— Малахай, — последовал ответ.

— Продаешь, что-ли?

— А-а…

— Сколько же ты за нее хочешь? — я взял у него из рук шапку.

— Пэрт, — последовало в ответ.

— Что такое? — не поняли мы, — сколько стоит?

— Он хочет спирту, — разъяснил нам стоявший тут вахтенный.

— Спирту? Ну, брат, спирту ты тут не достанешь, — сказал я, возвращая шапку.

— Он уже давно тут стоит, ему ребята предлагали и деньги и разные вещи за шапку, а он твердит одно «пэрт», да «пэрт».

Позже мы много смеялись вместе с ним над его поисками спирта. Последнего он так и не нашел, а шапку кому-то, обескураженный неудачей, подарил.

Грузы лежали на берегу открытыми. Тут же рядом живут и постоянно бродят туземцы. «Как бы не растаскали чего-либо», — опасался я.

— Товарищ Ушаков, а как тут дела обстоят с воровством? — спросил я его.

— Каким воровством? — он удивленно воззрился на меня.

— С каким, — товар лежит под открытым небом, тут же слоняются туземцы. Не растащат?

— Будь спокоен, эскимос с голоду будет умирать, но ничего не возьмет. А если и возьмет, то скажет, что́ и сколько взял.

— Это хорошо, да как-то не верится.

— Посматривай за своим народом, а о туземцах и не думай.

Но если я успокоился относительно людей, то этого нельзя сказать о собачьей вольнице, рыскавшей во всех направлениях. Нас, горожан, видевших собак редко по нескольку вместе, и все больше «благовоспитанных», чинно идущих на сворках рядом с владельцами, поразила целая сотня свирепых псов, постоянно волтузивших друг друга, да так, что клочья летели. Казалось, они и людей сожрать могли. Особенно выглядели заморенными собаки туземцев, но в то же время свирепы они были страшно. Надеяться, что они не тронут съедобного, я не мог, хотя все съедобное, кроме собачьей юколы[17], было в таре. Юкола была выгружена прямо на берег и укрыта только рогожей. Я дал распоряжение привязать собак, но толку было мало. Цепей туземцы с собой не имели, а веревки собак не держали, и они продолжали, пользуясь занятостью людей, мародерить.

Научное оборудование зимовки Ушакова было неплохим. Но зимовке принадлежала только метеорологическая станция, состоявшая из одной жалюзийной будки с психрометром Вильда и максимальным и минимальным термометрами, флюгером, тоже Вильда, с тяжелой доской, дождемером с защитой Нифера и парой ведер, а в комнате врача Савенко, ведшего наблюдения, находились чашечный барометр, запасной анероид и недельный барограф. В распоряжении «службы времени» был столовый хронометр, но Савенко относился к нему, как к простым часам, хронометрического журнала не вел, сам пытался его ремонтировать, вместо поправок в отсчете времени — практиковал перевод стрелок, так что использование этого инструмента вряд ли можно назвать полным. Помимо барографа, станция была снабжена рядом самописцев, как-то: термографы, гигрографы и др., но все они вышли из строя в самом начале и к нашему приезду представляли груду ломаного хлама, а в материалах станции совершенно не было бланков записи для этих приборов.

Все остальное научное оборудование, состоявшее из геодезических и геологических приборов, принадлежало лично Ушакову, так что из этого инвентаря мы ничего не приняли. Фотоаппаратура, состоявшая из нескольких прекрасных фотоаппаратов, и небольшой кинамо с большим запасом материалов также принадлежали ему.

Библиотека зимовки состояла из небольшого количества книг и брошюр. У Ушакова была небольшая, но ценная по содержанию библиотека, которую он согласился оставить нам.

Научные материалы станции состояли из бланкового материала и книжек метеорологической станции. Все это было в одном экземпляре. Пришлось срочно организовать переписку месячных бланков. За эту работу я усадил Званцева и Власову, они ее делали между работой по срочным наблюдениям над футштоком. Кроме того я поручил Синадскому скопировать на кальку очертания береговой линии острова с карты, сделанной Ушаковым, чтобы нам не пришлось повторять эту работу.

В этом и заключалось «научное наследство», принятое нами от группы Ушакова.

Попутно с приемкой имущества я вел переговоры с промышленником Павловым о его закреплении на острове еще на несколько лет.

Павлов — довольно интересная фигура работника на нашем дальнем севере. Он родился в селе Марково, на реке Анадырь. Там провел свое детство и отрочество. С детства привык к различным невзгодам приполярного уголка. Позже ему удалось окончить в Петропавловске-на-Камчатке учительскую семинарию, и через некоторое время, в 1917 году, он поехал младшим учителем в бухту Провидения, где пробыл до 1926 года. За это время он неоднократно бывал дальше на севере, почти во всех прибрежных поселениях вплоть до Уэллена, выполняя различные работы, а когда в бухту Провидения приходили белые, он уходил в тундру, так как ему грозила непосредственная опасность как советскому работнику.

За все это время он ни разу не спускался южнее бухты Провидения. Он плотно вошел в жизнь туземцев-эскимосов. Прекрасно освоился с языком, женился на эскимосской девушке Ассенго, тем самым окончательно связав себя с крайним севером. В 1926 году Дальневосточный Комитет Севера рекомендовал его Ушакову как подходящего работника на должность старшего промышленника на остров Врангеля. При заходе парохода «Ставрополь» в бухту Провидения Павлов присоединился к группе Ушакова. Там же были взяты на борт и несколько семейств туземцев.

Иосиф Миронович Павлов.

Ушаков характеризовал его с лучшей стороны, как знающего и исполнительного работника, поэтому вполне понятным было мое желание побудить Павлова остаться на острове. Во Владивостоке не нашлось подходящего человека в помощь мне по хозяйственной части, желающего ехать на остров, поэтому я договорился с АКО о найме Павлова, если он согласится остаться на острове.

Павлов долго не решался, ходя Ушаков неоднократно советовал ему остаться. Только за день до отхода «Литке» он, наконец, решился и сообщил мне, что остается. Наскоро был заключен договор, и Павлов стал восьмым членом нашего коллектива. С наймом Павлова значительно облегчилась моя работа по ведению хозяйства колонии.

Помимо всего прочего, Ушаков передал мне большой запас моржевого мяса, лежавшего компактной кучей на внешней косе. Как он мне сообщил, там было около 35 моржевых туш. Мяса вполне должно было хватить на прокорм собак фактории и собак приезжавших туземцев, если, конечно, не произойдет чего-либо экстраординарного.

Строительство было в полном разгаре. Быстро выросли стены радиостанции, тут же рядом вырастала у самой воды лагуны малюсенькая банька, чуть поодаль стоял совсем готовый накрытый крышей каркас склада. У станции рыли котлованы для радиомачт и якорей для оттяжек; в сотне метров от жилья расположилась метеорологическая станция с высоким флюгером, белыми гранеными будками, гребенкой нефоскопа и раструбом дождемера. Пустынная коса, на которой иногда возникали легкие полотняные постройки эскимосов, — волей партии, советской власти, благодаря упорному труду коллектива советских людей принимала жилой вид. Постройки собирались с невероятной быстротой. Не успели стены подняться до половины, а внутри уже настилался черный пол, насыпался накат, и белые, пахнувшие смолой доски превращались в ровную площадь пола. Не успели положить последний венец, как приступили к подъему стропил; тут же настилался черный потолок и подбивался белый; вставлялись частью остекленные рамы. Внутри печники уже работали над печами, кирпичная пыль и людской гомон висели в пространстве, только что замкнутом стенами.