Прасковья Мельгунова-Степанова - Дневник. 1914–1920

В военном госпитале рассказывал новый офицер, что генерал Агафонов шел в Мазурские озера без разведок, полагаясь только на две телеги с иконами, ехавшие за ним, и на молебны, служившиеся в каждом местечке, – религиозное помешательство верно. Офицер этот совершенно лишен нравственного чувства: «Зачем вы ходите за пруссаками и другими? – спросил он. – Всех их переколоть бы». Такие возбуждают дневальных против раненых. Он же попросту рассказывал, что «все жиды – шпионы, и как выйдут на крыльцо, так дают сигналы, а русские обшаривают дома и находят прячущихся пруссаков, которых «прикалывают». Он же с восторгом говорил, что на станциях продается водка в бутылках нарзана и называется «Нарзан за 1 рубль 10 копеек». Анина знакомая получила от мужа офицера письмо, что их штаб в замке Любомирских(?) всем пользуется, и что он вырезал в галерее все лучшие картины, чтобы их в Москве «выгодно продать» – не тот же ли это грабеж!

Вчера заседал кружок наш по военным госпиталям, выработали план действий – помогать будем всем возможным. Учредились одним словом и уже начали работу – накормили партию отбывавших в 80 человек, купили 5 кроватей. Потом Никитин рассказал, что вернувшиеся с фронта раненые его товарищи, бывшие в Пруссии, говорят, что вся она – одна крепость. Туда шли – ничего не заметили, а как погнали их назад, с жителей соскочило добродушие, все, и женщины, вооружились, у каждого дома фасад оказался на Россию, бетонная ограда, бойницы, проволочные заграждения и т. д. Пленные раненые в нашем госпитале очень хороши и приветливы, некоторые пруссаки радуются, что никого не убили и т. д. Рассказывают о популярности кронпринца, который всем делится с солдатами.

Немцы подходят к Варшаве, говорят, что они хотят предложить мир. Слух из Петербурга, где Витте сам говорил Мануйлову, что там желают мира сепаратного с Германией, союза с ней – настаивают на этом царица, Распутин и Витте.[111] Тогда будет, вероятно, объявлена диктатура Николая Николаевича и сильное движение, потому что война очень популярна среди средних классов.

В Художественном кружке сегодня предварительное совещание членов об изгнании немцев и австрийцев. Оказывается, оных всего четверо. Из них: Кнебель за границей, второй оказался швейцарцем, третий сам ушел из членов, а четвертый – фотограф Фишер, только что получивший за свои фотографии от царя благодарность. Кого же будут изгонять?

В военном госпитале опять новый приказ: отобрать у пленных всякое чтение, кроме божественного. Постоянно новые правила. Ужасно неприятно, что Вера поедет теперь в Бонн для Фединых лекций!

Вчера была Губская. В «Русских Ведомостях» Мануйлов окончательно избран редактором. Розенберг – помощником, а Игнатов – ничем. Мануйлов был в Петербурге, видел Витте, и тот сказал ему, что стоит за сепаратный мир с Германией и за союз с ней, за это же стоят царица и Распутин. А Николай Маклаков, министр, говорил, что, так как революции не миновать (сейчас, если заключим с Германией мир, или потом, после окончания войны), то уж лучше сейчас, потому что теперь ее еще, может быть, можно будет подавить; а С. думает, что в случае мира сепаратного будет объявлена диктатура и солдаты не станут стрелять в полку.

Патриотическую манифестацию студентов с царским портретом встретила вчера два раза, а сегодня гимназистов,[112] – Бог знает что!

Это по поводу призыва студентов служить. Они стояли на коленях перед памятником Александру II, а сегодня, говорил извозчик, разгромили магазин Эйнема в рядах и «приказали» заколотить все его магазины – последнее, т. е., как заколачивают, видела сама, и толпу перед магазином в рядах видела, но при мне не громили.

А госпиталь наш, который только что устроился, отправляют в Могилев – глупо это – он только что оборудовался хорошо. Соне с войны пишет ученик, что войска не хотят сражаться, что немцы засыпают все шрапнелью, а мы сильны только в рукопашных боях, что от их шрапнели все бегут, офицеры тоже…

Давным-давно не писала, с госпиталем нет времени. Наш 206–207 услали, теперь новый опять заново оборудовали. Все, все увезли, а теперь все опять пришлось приобретать. За это время самое тяжелое впечатление произвели погромы магазинов в Москве, иностранных, а за ними и русских, погромы с грабежом, два дня громили. Полиция бездействовала (фабрику Эйнема[113] «охраняли» 12 городовых!!!), потом запретили, и все прекратилось. Было хулиганство, но тяжело, что участвовала учащаяся молодежь, гимназисты, расхищавшие конфеты у Эйнема, и студенты, стоявшие перед памятником Александру II на коленях. (В Петербурге они стояли на коленях перед Зимним дворцом.) Еще тяжело было это дурацкое изгнание из Художественного кружка всех иностранцев, где выступавшим против кричали: «Защитники немцев, немцы!» Потресов, например, согласился на Л. Толстого, все-таки все против него. С. ушел из кружка из-за этого; ему прислали сочувствие члены же кружка!

Около разгромленного Эйнема положили манекены от разгромленного же Манделя, сняли и фотографии, послали в Германию – изображение погрома с убитыми.

Царица за сепаратный мир, с ней Витте и Распутин, который все время при ней. Николай Николаевич заявил, что пойдет с войсками на Петербург. Говорили, что часть французской и английской эскадры осталась при посещении в Балтийском море, но из мелких сфер опровергают, говорят (жена Макотина), что туда прошли 9 английских подводных лодок.[114] Приехал Полнер, много рассказывает.

Полнер рассказывает много интересного. Рузский командует девятью армиями, а Иванов – тремя. Под Рузского страшно подкатываться. Интриги процветают. Говорят даже, что Самсонова погубили интриги. За Варшавой все вытоптано, – все 5 губерний…

На днях С. был у Ледницкого на докладе Котляревского о Галиции, куда он ездил. Доклад был интересен, но выводы Котляревского невероятны – во Львове, по его мнению, надо уничтожить университет и все средние учебные заведения, оставить можно разве одни народные школы.

Новгородцев поддерживал, а Богдан Кистяковский, Петлюра и С. возражали. Ледницкий – между двух стульев. Вообще, настроение интеллигенции боевое – воевать до конца, взять проливы, уничтожить Германию и т. д., и это люди очень левые (Никитин Б. Д. и др.). Очевидно, всех охватил тот психоз, о котором пишет Вера, как о мнении профессора Юнга: врагу приписывается все плохое, и то же самое у себя не замечается. Теперь все пишут о том, что пленным плохо в Германии, но никто ни слова не говорит об их положении у нас, а между тем, в Омске они мрут от холода на улицах (сообщение Сивковой), из Петрова Владимирской губернии офицеры русины пишут, что их поселили чуть не 100 в избе, у них нет ничего, начались массовые самоубийства. А женщины и дети колонистов с границы – их сотнями везут, замерзших, голодных в Уфимскую губернию. Бобринская Варвара Николаевна еле успевает накормить их в Москве. А наши врачи (в военном госпитале № 18, где я работаю) – четыре пленных врача почти все тащат на себе, они и операции делают, они и в палатах. Гулять же их пускают только на дворик под конвоем – Благоволин, старший врач, боится взять на себя ответственность и вначале даже снял с них штаны, оставив в одном белье. Они измучились совсем. Зачерствели мы совсем. Да хоть бы гнет в Галиции, где все в обществе закрыты и припечатаны.