Прасковья Мельгунова-Степанова - Дневник. 1914–1920

Формалистика заела – лазарет у Шуберта готов, подали заявление, прислали врача, а раненых по их закону через три дня!

Упорно говорят, что японцы подвозятся через Россию, и что с ними идут немецкие мортиры, самые сильные, которые немцы им послали, чтобы идти против России, говорят и об индийских войсках, идущих через Россию. А русских перебросили через Англию во Францию.[103] Про поражение двух корпусов на Мазурских озерах говорят упорно (из Петербурга передавали в «Рус[ских] В[едомостях]» и говор[или] у адвокатов), что по небрежности ген[ерала] Агафонова они зашли так далеко и остановились рядом с железной дорогой (в ½ версте), не разрушив ее. Пришел блиндированный поезд и стал разносить, все смешалось, смяли свой обоз, а из-за 10 верст невидимая артиллерия разбила их окончательно.[104] Говорят, Самсонов дал пощечину Агафонову и застрелился, и М. тоже, а Агафонов предан военному суду и привезен в Москву (30 000 убитых и столько же сдалось в плен)…

Управа тянет нас с инструментами три дня! Беляев говорил, что один богатый господин жертвовал целый дом с оборудованием под госпиталь, но не смог в Управе ничего добиться и ушел. Беспорядок там ужасный.

В обществе деятелей периодической печати[105] С. говорили, что газеты печатают фамилии иностранных фирм, подлежащих бойкоту, и берут взятки за ненапечатание.

Очень занята с госпиталем. Привезли две партии из-под Люблина. Кое-кто был в плену у австрийцев – обращались хорошо, но кормили плохо, как и своих.

Вчера привезли из Пруссии. Говорят, что пока шли туда, было очень хорошо, пожили всласть, очевидно, и пограбили. Если в деревне по ним стреляли, ее всю сжигали и стреляли в жителей. Зашли далеко к Мазурским озерам, потом стали отступать, и теперь немцы уже взяли Вержболово, о чем в газетах молчат. Огонь их гаубиц ужасен; сперва летят аэропланы, которые бросают сверху что-то металлическое, указывая прицел на нашу пехоту, тут невидимые гаубицы начинают разносить с такой силой, что взрытая снарядами земля засыпает в окопах насмерть. При отступлении даже женщины стали стрелять по нашим, – а туда шли – принимали их хорошо, все давали даже даром. Говорили о раненых пруссаках, которые убили доктора и еще кого-то.

Поповы устроили патронаж и от нас послали к ним слабо раненных. Брат Сыроечковских – военный доктор, говорил, что раненые пруссаки при перевязках плюют в лицо, и что когда в вагоне пруссаки передрались с австрийцами, их всех 40 раненых тут же расстреляли. Вишняков говорил, что в Калуге начальник тюрьмы взял на квартиру несколько пленных прусских офицеров, и они в одну ночь изгадили комнату, заявив утром, что этим выражают свое величайшее презрение. Их перевели в тюрьму. Зинаида Степановна Яновская говорила, что начальник штаба, где Шура Шуберт, Древинг убит осколком гранаты. Это идейный военный, он писал, что там у нам такое безобразие творится высшим начальством, в смысле грабежа, что один ужас. Хотели назначить в Галицию – Рейнбота и Курлова, проворовавшихся здесь во всех отношениях, поднялся общий вопль протеста, и это спасло от них Галицию.

Третьего дня С. был на интересном заседании писателей, ученых, общественных деятелей и артистов, собравшихся с целью выразить протест против немецких зверств. Заседание открыл Ю. Бунин, заявив, что его брат, Иван, составил воззвание к русскому народу или ко всем, и что все собравшиеся, конечно, не могут молчать и должны подписать. Южин, председатель, предложил всем высказаться – молчание. Тогда С. сказал, что раньше, чем обсуждать, надо знать воззвание и попросил его прочесть. Иван Бунин прочел лирическое воззвание. Грузинский заявил, что оно прекрасно и надо только два-три слова вставить; потом Ледницкий патетически вопиял, что надо протестовать и т. д. Швецов, потрясая кулаками, кричал: «Наша армия должна на штыках нести это воззвание!», и т. д. Тогда встал Сакулин и, воздав великую хвалу таланту Бунина, раскланявшись и расшаркавшись перед ним, сказал «но» – если бы был жив Толстой, он бы сказал свое слово, и его услышали бы все, но, к сожалению, среди нас «нет Толстых» и «все мы вместе не можем составить Толстого», поэтому он предложил бы[106] говорить в воззвании не о немецких зверствах, а о зверствах вообще, о зверствах войны со всех сторон. За ним С. начал с того, что с ним согласен и что хотя и не знает еще, надо ли вообще воззвание, не будет ли оно играть в руку желтой прессе, он считает, что если и будет воззвание, оно должно быть обращено ко всем. Он подошел к вопросу с исторической точки зрения, сослался на исследование комиссии Карнеги о Балканских зверствах,[107] где так блестяще опровергаются свидетельства очевидцев, и выставил два пункта, разрешив которые, можно выступить с воззванием: 1) доказательство зверств немцев и 2) уверенность в истине того, что русские этого не делают. После него Вересаев высказался еще сильнее против всяких воззваний, говоря, что это желтая пресса подцепит. Иван Бунин оскорбился (он сам же говорил, что мы многого не знали и не узнаем из-за цензуры). Тогда их троих стали называть «защитниками немцев»; но настроение уже изменилось. Выступил поляк – австрийский подданный Тедеуш Мицинский, который вопил, что С. оккультист и эстет и смотрит мистически, а что тут жизнь и надо рвать горло пруссакам, что он своих родственников, которые теперь в прусском мундире, сам убьет при встрече. Орал он патетически фальшиво. Ледницкий возопил: «Да, хорошо С. П. говорить, сидя в кабинете, а что было в Калише!» – «Вы там были?» – спросил С. – «Нет, но у меня сидят беглецы оттуда, это ужас, беда и т. д.» Южин тоже сказал: «Я согласен с С. П.; но когда сама жизнь вопиет в лице этого польского представителя, надо протестовать», – а сам Южин, по словам П. С. Попова, не подал руки артисту немецкого подданства. Постепенно большинство склонилось против протеста, выбрав комиссию для выработки к 13 числу проекта. У Бунина попросили его воззвание в качестве материала – он с негодованием отверг это. Ледницкий подошел к С. и спросил: «Вы меня осуждаете?» С.: «Я уже три недели удивляюсь вам» (с воззвания к полякам, на которое Л[едницкий] ответил чувствительной статьей[108]). Л[едницкий]: «Конечно, и я ничему не верю, вы не понимаете, это политика, надо кричать, чтобы потом легче было вырывать то, чего не дадут». С.: «Ну, в таком случае, дело другое».

Очень рада, что С. победил этих кликуш.

Штрауса в Берлине лишили места директора консерватории за то, что он был против изгнания музыки враждебных держав, а у нас собираются, по словам Фриче, выгнать, по предложению Южина, всех немцев из Литературно-художественного кружка.[109] Пройдет ли это – не знаю. Сегодня был у С. Потемкин и говорил, что в Лодзи после обратного захвата ее, всех, благожелательно относившихся к немцам, взяли в плен, а имущество конфисковали (фабрики целиком) на 400 миллион[ов] рублей. От Никитиной слышала, что немцы подходят к Ковно, что там царь и Ник[олай] Ник[олаевич], и ожидается решительный бой; туда же, якобы, провезли тяжелую артиллерию, но П. говорил один сибирский офицер, что это неверно, а что приехали японцы-добровольцы. В нашем госпитале один раненый читал книжку, где говорится о вреде социализма; я спросила, кто написал? Ответ: «Сам царь», – потому что брошюра называется «Царь и народ».