Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико

Остается только пожалеть, что гносеологические размышления у Вико содержатся лишь в работах, предшествовавших и подготовивших появление его «Оснований новой науки…». После опубликования этих сочинений философ к гносеологическим изысканиям не возвращался, занятый всецело усовершенствованием своего главного труда. В самой «Новой науке» замечания гносеологического порядка редки и к тому же слишком лапидарны, чтобы можно было говорить о каком-либо изменении ранее выработанных гносеологических воззрений. Чтобы реконструировать кое-какие моменты, исследователю приходится брать инициативу на себя, основываясь, разумеется, на собственных положениях автора.

Итак, выше мы привели высказывание Вико о взаимодействии философии и филологии, о том, что философы должны подтверждать свои взгляды филологическими аргументами, а филологи — отыскивать разум в фактах, которыми привыкли оперировать. В результате такого соединения достоверность филологии поднимается на уровень истины, а философские истины приобретают достоверность, которой ранее были лишены. Именно филологические факты позволяют использовать и в философии принцип «верум-фактум», так как они — результат собственной активности человека в разнообразных сферах общественной жизни, каковы язык и литература, организация хозяйства, и политическое управление, военное дело, законодательство, бесчисленные обычаи и традиции повседневной жизни, борьба сословий и партий и, наконец, взаимоотношения между различными государственными образованиями. Из единства философии и филологии рождается некий особый способ познания, который наш автор и называет «новой наукой». Вот исполненное горделивого торжества собственное заявление Вико, в котором он возвещает об открытии им «новой науки»: «Ведь Мир Наций был, безусловно, сделан Людьми (это первое несомненное Основание выставлено выше), и потому способ его возникновения нужно найти в модификациях нашего собственного Человеческого Сознания; а где творящий вещи сам же о них и рассказывает, там получается наиболее достоверная история. Таким образом, наша Наука продвигается совершенно так же, как Геометрия, которая на основе своих элементов строит и созерцает, сама себе создает Мир Величин; но в наших построениях настолько больше реальности, насколько более реальны законы человеческой деятельности, чем точки, линии, поверхности и фигуры. И это — аргумент в пользу того, что такие доказательства божественны; и что они должны, читатель, доставлять тебе божественное наслаждение: ведь в Боге знать и делать — одно и то же» (там же, 118).

Итак, «новая наука» по достоверности не уступает геометрии, а по предмету бесконечно ее превосходит и потому заслуживает названия «божественной». Но что же это все-таки за наука? На этот вопрос должна последовательно ответить вся наша книга, постепенно разматывая клубок идей Вико и воссоздавая конструкцию его учения. Поэтому на каждом отдельном отрезке исследования ответ неполон и односторонен. В этом пункте нашего рассказа выясняется, что «новая наука» есть, во-первых, история, которая впервые приобретает достоверность. Во-вторых, это уже нечто иное, чем просто история, а именно обнаружение «законов человеческой деятельности». Наш автор хочет решить сразу две задачи огромной сложности: превратить историческую эрудицию в достоверное знание и плюс к этому открыть законы самого исторического процесса! Причем знание этих законов будет уже не простой достоверностью, а истиной в полном смысле этого слова — открытием вечной и неизменной сущности вещей. Тем самым социально-историческое знание возводится на высшую ступень собственно науки, что никак не считали возможным картезианцы.

Но как возможно достоверное знание о прошлом? И на этот вопрос Вико дает ответ в цитированном выше отрывке. Дело в том, что «творящий вещи сам же о них и рассказывает». Поэтому социально-историческое познание аналогично геометрическому и так же, как и это последнее, подвластно принципу тождества истинности и продуцирования объекта. Это значит, что человек творит историю в двояком смысле: как последовательность реальных событий и свершений в разных областях общественной жизни и как повествование об этих свершениях. И первый аспект неотделим от второго.

Впоследствии Гегель обратил внимание на двусмысленность самого слова «история», которое одновременно обозначает и реальный процесс событий, и рассказ о нем. Этимологическая аргументация — излюбленный прием у Вико. Из его тезиса следует, что история идей, историческое сознание человечества — необходимая сторона реального исторического процесса, а не «эпифеномен», т. е. явление, которое никакого влияния не оказывает. Сознание — реальный фактор исторического процесса, изнутри вплетающийся в его ткань, а не искусственный придаток, от которого можно легко освободиться, чтобы рассматривать общество «в чистом виде». Этого не удастся достигнуть, пока люди остаются людьми, т. е. творцами своей истории, а не марионетками на службе таинственной высшей силы. Но из этого не следует, что «история вещей» (реальная последовательность исторических событий) с прозрачной ясностью отражается в истории идей. Напротив, в памятниках духовной культуры реальная жизнь общества зашифрована, или, пользуясь выражением Вико, запечатлена в «иероглифах», которые нужно еще научиться читать, а не принимать буквально или вовсе отбрасывать как бессмысленный невнятный лепет варварских времен. В понимании этого состоит непреходящая заслуга неаполитанского философа перед методологией общественной науки. Подобно Бэкону в естествознании Вико стремится в истории рассеять предрассудки, порожденные антиисторическим пониманием прошлого человеческого общества. Они сконцентрированы в учении юристов (Гроция, Селдена, Пуфендорфа) и философов (Гоббса, Спинозы, Локка) о «естественном праве» и договорном происхождении государств. Но критика Бэкона соответствовала духу времени, тогда как Вико шел против течения. Он обвинял упомянутых юристов и философов в том, что при рассмотрении древнейшего периода человеческой истории они исходят из современных им понятий абстрактно-теоретической философии права, подменяя этими понятиями образ мыслей, а следовательно, и правовые представления, характерные для людей той эпохи.

Борьба с «идолами» или «призраками» социального познания составляет существенный момент гносеологического обоснования «новой науки», хотя сам автор и не пользуется этой бэконовской терминологией. Подобно английскому философу он ищет корни заблуждений по частным вопросам в общих свойствах человеческого ума, которые и создают постоянную возможность, психологическую предрасположенность к заблуждению, проявляющуюся по-разному в зависимости от обстоятельств. Так, два основных «идола» социального познания — «тщеславие наций» и «тщеславие ученых» — коренятся в том, «что там, где люди не могут составить никакого представления о далеких и неизвестных вещах, они судят о них по вещам известным и имеющимся налицо» (3, 73). «Тщеславие наций»-некритическое, иногда даже фанатическое убеждение в своей исключительности и в своем превосходстве над другими народами. Злободневно звучит рассуждение Вико о спеси «китайцев, кичившихся тем, что они заложили основы Культуры в древнем мире». Современный мир уже знакомит на практике с прелестями великоханьского шовинизма, ставшего официальной политикой нынешних пекинских правителей. Причина тщеславия наций в том, что позднейшие завоевания зрелой цивилизации проецируются на самое начало ее истории и рассматриваются как доказательство «избранности» того или другого народа. «Тщеславие ученых» — также склонность человека судить о прошлом на основании настоящего и о других людях — на основании представлений о том, какими им следует быть. Только теперь это относится к самим ученым. Последние, выработав в тиши кабинетов определенные понятия о вещах, устраивают затем суд над своими предками, снисходительно одобряя или уничижительно порицая те или иные установления прошлого в зависимости от того, насколько эти установления соответствуют их собственным понятиям, которые, разумеется, превыше всего. Разве могло быть у «первых людей» отвлеченное понятие договорных отношений, выработанное протестантскими юристами и философами XVII в.? «Бенедикт Спиноза говорит о Государстве так, как если бы оно было Обществом Купцов… Гроций, больше обоих других (Дж. Сельдена и С. Пуффендорфа. — М. л.) и ученый и начитанный, почти в каждой детали своего учения побивает Римских Юристов; но удары его падают в пустоту, так как Римляне устанавливали свои Основания Справедливого на Достоверности Авторитета Рода Человеческого (т. е. на основе „здравого смысла“, а этот последний есть исторически обусловленное понимание необходимого и полезного. — М. К.), а не на „Авторитете Ученых“» (там же, 110; 119). И действительно, могли ли законодатели древности обладать утонченным философским интеллектом создателей теории естественного права?