Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико

Заметим, что и Декарт признавал внешнюю реальность физических явлений, но его методологическая позиция привела к некоторым нежелательным следствиям. Одно из таких следствий — проблематичность самой возможности познания физической реальности, что прямо вытекает из ранее выдвинутого критерия: если человек познает только то, что сам сделал, то, естественно, природа, существующая независимо от какой бы то ни было человеческой деятельности, познанию недоступна. Декарт ограничился здесь ссылкой на «правдивость бога», смехотворной для современного научного сознания, да и тогда не очень-то убедительной. Что же касается физики того времени, то в ней, по словам Вико, «одобряются те размышления, подражая которым мы что-либо можем сделать; и по этой причине те мысли считаются самыми блестящими и признаются всеми с величайшим согласием, к которым мы добавляем эксперименты, создавая в них нечто подобное природе» (там же, 285). Следовательно, эксперимент позволяет до определенной степени применить к физическому методу общий гносеологический критерий тождества истины и созданного человеком. Однако всего лишь до определенной степени, так как, экспериментируя, мы только подражаем природе, да и то фрагментарно, неуклюже и короткое время. Ввиду того что природу создал бог, подлинная наука о природе может быть доступна лишь ему одному.

В итоге (по Вико) создается интересная ситуация: математика способна получать истину, но относительно тех функций, которые ею же и созданы. В то же время, создавая свой собственный мир, математика приближается или уподобляется творческой мощи бога. С другой стороны, физика не в состоянии создавать свой собственный объект и в лучшем случае только подражает весьма несовершенным образом сверхъестественной творческой силе. Зато она ближе к реальной природе вещей и в этом отношении математику превосходит. Далее, есть еще метафизика, толкующая о «чистом бытии» и первооснове мира и заимствующая свои основания у теологии, которая в свою очередь опирается на иррациональную данность сверхъестественного откровения, запечатленного в Священном писании. Бескомпромиссное применение принципа «верум-фактум», как легко убедиться, делает истину прерогативой божественного сознания, ибо даже метафизика, трактующая о «вечных первопринципах» и по своему объекту наиболее почтенная среди всех остальных наук, стоит чего-нибудь только потому, что полагается на помощь божию, без которой слабый человеческий интеллект не в состоянии подняться над ограниченностью своего телесного бытия. Поэтому наука в полном смысле слова становится божественным достоянием, человеку же остаются жалкие крохи познания, достаточные, впрочем, для того, чтобы прокормиться и даже обзавестись некоторыми удобствами и приятностями жизни. Таким образом, из принятых Вико установок христианизированного неоплатонизма неизбежно следуют скептические выводы. Не стоит, однако, придавать им основополагающее значение в его конструкции, ибо по сравнению с узкой областью «чистой истины», «науки» в понимании неоплатоников, сфера «достоверного» гораздо обширнее, а она-то как раз и представляет для человека наибольший интерес. Разделение «истины» и «достоверности» разрежает атмосферу скептицизма и даже агностицизма, присущую в некоторой степени гносеологической доктрине Вико.

Дело в том, что Вико, следуя традиции своих учителей — итальянских спекулятивных философов XVI в., — предъявляет явно завышенные требования к понятию истины, или науки. Наука — это познание «вечного и неизменного порядка вещей». Все, что не соответствует этому, не относится к науке, или истине. Конечно, тогда и галилеевское естествознание оказывается за пределами научной истины. Здесь мы сталкиваемся с противоречием между архаическим спекулятивным понятием науки и новой научной практикой, которая постепенно прокладывает путь и адекватному понятию науки. И наш автор сыграл в этом процессе весьма заметную роль, хотя и не сознавал этого. Ведь само понятие «новой науки» (благодаря расширению области «достоверного») наносило сокрушительный удар по архаической концепции, заимствованной из античного идеализма.

Но обратимся теперь к анализу отличительных признаков достоверного. «Истинное, — пишет Вико, — порождается соответствием ума порядку вещей; достоверное порождается сознанием, освободившимся от сомнения… Так, истинное основывается на разуме, достоверное покоится на авторитете, или на авторитете наших чувств, что называется „аутопсией“ (свидетельство собственных глаз), или на авторитете других свидетельств…» (5, 167–168). И снова способ, которым вводится понятие достоверного, может показаться крайне непривлекательным современному человеку: достоверное основывается на авторитете. Тут сразу приходит на память всякого рода фанатизм и злоупотребления церкви. Однако у Вико в круг этого понятия включается и эмпирический критерий истинности — чувственная достоверность и свидетельства исторических источников. В общем определении достоверности не содержится никаких ссылок на псевдоавторитеты, хотя, как нам предстоит убедиться впоследствии, наш автор в случае необходимости прагматического порядка не стесняется оповещать читателей о благочестивых чувствах, которые его обуревают.

Несомненна также приверженность Вико рационалистическому критерию истины, ибо он противопоставляет его авторитету внешних чувств, это не помешало ему, однако, отстаивать возможность исторического познания, что начисто отрицали рационалисты. В парадоксальном сочетании философского рационализма с замечательным историческим чутьем суть творческой индивидуальности Вико. Рационализм побуждал Вико искать философские основания эмпирических обобщений и частных выводов, а историческое чутье помогало научно реконструировать прошлое, понимаемое в соответствии с его собственной внутренней логикой, а не на основе преходящих стандартов, которые увековечиваются людьми, лишенными понимания исторической перспективы.

Сближение философии и гуманитарной традиции, предчувствованное еще итальянскими гуманистами в эпоху Возрождения, становится у Вико вполне осознанным принципом: «Философия рассматривает Разум, из чего проистекает Знание Истины; Филология наблюдает Самостоятельность Человеческой Воли, из чего проистекает Сознание Достоверного… Эта же аксиома показывает, что на полдороге остановились как Философы, которые не подкрепляли своих соображений Авторитетом Филологов, так и Филологи, которые не постарались оправдать своего Авторитета Разумом Философов: если бы они это сделали, то были бы полезнее для Государства и предупредили бы нас в открытии нашей Науки» (3, 76). В этом высказывании область достоверного соотносится с человеческой деятельностью («самостоятельностью воли»). Таков еще один отличительный признак достоверного: оно руководит решением осуществить поставленную цель и выбором способа действий. Это характеристика знания, достаточного для принятия практического решения, хотя и не удовлетворяющего всем требованиям научности. Вико различает несколько видов такого рода знания: «благоразумие», основанное на прошлом опыте, «искусство», предполагающее владение правилами манипулирования вещами для достижения желаемой цели, и, наконец, «науку», которая представляет собой обобщение правил практического действия, но не доходит до познания «первых принципов» — так сказать, наука в ее зачаточной форме (см. там же, 247).