Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Елена Баурджановна Коркина
– Располагайтесь, девочки, пока наверху, вот тут, рядышком, а потом, глядишь, помрет кто или переведут куда, вы и вниз переберетесь…
В бараке никого не оказалось, так как было рабочее время. В самом конце барака я увидела стоящую поперек отдельную коечку, на ней кто-то лежал.
– Ничего, девочки, обживетесь, – говорила тетя Надя. – И марлицы себе добудете – накидочки сделаете, а когда мужиков заведете, они вам и котелки сделают, тогда совсем хорошо будет – баланду сможете с собой приносить и здесь, на своем месте, кушать…
Пока мы слушали тетю Надю, развесив уши, женщина, лежавшая на отдельной коечке, встала и подошла к нам знакомиться.
– Рита, – сказала она, протягивая руку, – аферистка.
Ну, мы тоже сказали: Аля, ПЕША (п. ш. – «подозрение в шпионаже» – название 58-й статьи), восемь лет, Тамара, ПЕША, восемь лет.
У Риты были правильные черты бесцветного лица, бледно-голубые глаза, жидкие белобрысые волосы; вся блеклая, но вместе с тем что-то привлекательное – умное, серьезное – в ней было, какая-то значительность, несмотря на нейтральную внешность.
– Люди здесь неплохие, – сказала она. – Вы с непривычки не пугайтесь шума, гама, мата. Словом, приживетесь… – И ушла.
Мы с Тамарой залезли на свои нары и только собрались отдохнуть после очень трудной дороги, этапа, тюрьмы, как дверь в барак открылась и ворвалась… лавина, ураган, что угодно! Крик, шум, мат, песни. Мы перевернулись на животы, уперлись локтями в нары, положив подбородки в ладони, и стали смотреть вниз.
Внизу кипела жизнь: кто-то наряжался, кто-то ел баланду из принесенного котелка, кто-то вышивал, кто-то пел, кто-то укладывался спать. Потом стали приходить мужчины. «Разрешите?» – говорили они и присаживались на краешек нар.
На следующий день мы пошли осмотреть территорию (нам полагалось три выходных дня с дороги), узнали, где амбулатория, я пошла туда – голова болела, – постояла там в очереди, и пока стояла, глазея по сторонам, мне кто-то из впереди стоящих протянул мои папироски, спичечки, расчесочку, то есть то, что было у меня в кармане. Теперь всего этого в кармане не было, а протягивалось мне с улыбкой и словами: «Вот, просили вам передать, чтобы вы не зевали, вы здесь не у мамочки!»
Я вернулась в барак и залезла на свои нары. Вскоре появилась Рита.
– Аллочка, – сказала она, остановившись около меня и внимательно всматриваясь, – могу я вас попросить исполнить одну мою просьбу?
– Конечно! – искренне сказала я.
– Я дам вам небольшой пакетик, а вы его у себя сохраните до тех пор, пока я у вас его не попрошу, хорошо?
– Хорошо, – сказала я.
Она полезла за пазуху и достала теплый, плоский, небольшой пакетик. Я взяла его и тоже положила за пазуху – куда же еще?.. И так я с ним всюду и ходила – не оставлять же в бараке, это она и сама могла.
Через день, когда мы были в бараке одни (это был последний день нашего отпуска), вошла Рита – бледная, потная; проходя мимо нас, слабо кивнула:
– Здравствуйте, девочки…
– Устали? – спросила я.
– Да. Я ведь больной человек, Аллочка. У меня ведь чахотка. Поэтому я на общие работы не хожу, а мою полы за зоной. Поэтому у меня и коечка отдельно стоит, чтобы я вас не заражала.
Она легла и очень быстро уснула, как каждый слабый человек. А мы до прихода остальных разговаривали с тетей Надей. В это время пришел начальник лагеря и стал ей внушение делать:
– Ну что же ты, тетя Надя, нас так подводишь?! Мы к тебе с доверием, с уважением, а ты что устроила? Водку где-то достали, безобразие устроили, ты напилась пьяная… Ну что ж это, теть Надь, ведь мы как к тебе относимся – ты и одета, и обута, и сыта, и на работы тебя не гоняем… – И так далее и тому подобное.
Она слушала-слушала его, потом соскучилась:
– А, нужон ты мне, как … в золотой оправе! – И пошла.
Очень беззлобно сказала, необидно, и пошла себе.
Он сначала остолбенел – все-таки начальник лагеря! – а потом плюнул и молча вышел. Я потом спрашиваю:
– Теть Надь, ну это самое я понимаю, но почему в золотой оправе?
– Ну, где тебе знать, раз ты в первый раз сидишь! Это раньше в судах портрет царя висел, в золотой раме, вот этот портрет и назывался «…в золотой оправе». Вот я ему и сказала: а нужон ты мне, мол, как Николай этот самый, поняла? Но он тоже не понял, он думает – просто … а я ведь ему политическое сказала!
Потом пришли все остальные, занялись своими делами, а мы лежали, глядя вниз. Вдруг распахнулась дверь и ворвались охранники, быстро разобрались по всем проходам, а в дверях появились еще двое, с огромными овчарками на поводках. Сначала была тишина, потом поднялся неимоверный гам:
– Что за безобразие? Кто дал право? Здесь же женщины! А может, мы не одеты, а может, вы ослепнете от наших задниц!
Солдаты, не обращая никакого внимания на крики, принялись за дело. Ни до, ни после я такого обыска нигде не видала! Не то что они перетрясали все постели – они разрывали вышитые подушечки, покрывала, ватные одеяла – у тех, у кого они были. А ведь что такое ватное одеяло в лагере? Годами воруется по клочку вата, копится, а потом – когда-то – наступает счастливый момент, когда вся собранная вата раскладывается на упаковочную марлю и шьется одеяло! Так что легко себе представить, что за визг стоял в бараке. Причем шел он волной: там, где они уже прошли, тихо всхлипывали, зализывая раны.
А мы с Тамарой в своих всегдашних позах невинно смотрим вниз, как ангелочки с «Сикстинской мадонны». Наконец подошли к нам. Мы объясняем, что никаких вещей у нас нет – чемоданчик велели оставить на вахте.
– Пятьдесят восьмая, что ль? – Солдат повернулся к своему начальнику. – Эти с этапа, досмотренные.
– Проходи, – сказал тот.
Передвигаясь по бараку, они дошли наконец до Ритиной коечки и не только все перетряхнули и распороли, но и саму кроватку разломали. И пока они ломали, Рита стояла в наполеоновской позе, скрестив на груди руки, и цедила сквозь зубы:
– Ну, я вам этого не забуду! Чтоб меня, больного человека, беспокоить после работы! Ну, я вам этого так не оставлю!
Разломав Ритину кроватку, они молча ушли и собак увели.
Тетя Надя привела столяра, который тут же
