Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова

местом, что прекрасно закрепляло материал в наших головах. Экзамены он принимал пристрастно, не очень любил девушек-студенток, с обожанием смотревших на него, и в глубине души считал, что искусствовед – это мужская профессия. На экзаменах он предпочитал рассуждать, и эта особенность помогла мне блестяще сдать Раннее Возрождение, хотя мне попался вопрос, к которому я не успела подготовиться. Это был второй вопрос, а в первом речь шла о ранних венецианцах – Виварини, Кривелли, Беллини, и в этом материале я очень хорошо ориентировалась, поскольку писала в семинаре у Виктора Никитича Лазарева курсовую про Карло Кривелли. Мы очень долго разговаривали с Виктором Николаевичем о ранних венецианцах, об особенностях их живописи… Наконец он решил перейти ко второму вопросу – к творчеству Якопо делла Кверча, а я помнила только две его работы – фонтан Фонте Гайя в Сиене и портал собора Сан-Петронио в Болонье. Я начала с портала, с поразительного рельефа с изгнанием Адама и Евы из рая, полном почти античной чувственности и изысканной мягкости в обработке мрамора, что напомнило мне о живописи венецианских художников Высокого Возрождения. Мы начали весьма пространный разговор о роли античной скульптуры в формировании художественных концепций у скульпторов Раннего Возрождения, только-только расставшихся со средневековыми стандартами. И когда мы этот разговор завершили, Гращенков сказал, что ему вполне достаточно, поставил мне пятерку, а вечером сообщил Марии Александровне Реформатской, которая ему позвонила узнать, как сдал экзамены ее курс: «Татарочка из Риги блестяще отвечала». Мой сокурсник, который по моей просьбе бросил мне микроскопическую записочку с названиями основных работ Якопо делла Кверча, просто не поверил своим ушам, когда слушал мой ответ, и после экзамена спросил – ты что, прикидывалась? Блестящее доказательство того, что в нашей профессии оригинальная интерпретация иногда важнее, чем детальное знание фактологии.

* * *

Второй год учебы в МГУ был для меня поворотным еще и потому, что я впервые услышала лекции человека, который стал для меня подлинным Учителем. Его звали Михаил Михайлович Алленов, он читал тогда вечерникам курс истории русского искусства XIX – начала XX века и даже не был к тому времени доцентом. Услышала я о нем от талантливых студентов старших курсов, которые так же, как и я, жили в общежитии и с которыми я подружилась. Они и рассказали мне, что есть такой преподаватель Михал Михалыч Алленов, он читает спецкурс по Врубелю и мне нужно обязательно его послушать. Врубель уже тогда был моим любимым художником, и я вопреки всем правилам – спецкурсы начинались на третьем году обучения – записалась на эти занятия.

Сказать, что я была в шоке после первой же лекции, – ничего не сказать. Для меня мир перевернулся – я и представить себе не могла, что об искусстве можно говорить ТАК. Первая мысль – он сумасшедший. Вторая – что-то не так со мной, и я должна напрячь все свои интеллектуальные способности, чтобы вникнуть в то, о чем он говорит, и соответствовать накалу мысли, который проявлялся во всем, о чем он рассказывал, перемежая рассуждения об изобразительном искусстве ссылками и аллюзиями на литературу, философию и музыку. Это был универсальный подход к тому, что принято сегодня называть интерпретацией искусства, и я довольно скоро встроилась в ход его рассуждений и стала его абсолютным адептом.

Я называю любимого мной Михал Михалыча «он», потому что это был действительно «Он» («открылись очи; она сказала: это он»). Уже несколько лет, как его не стало, да и последние годы жизни он тяжело болел, но этот человек действительно был мой Пигмалион. При этом внешне он был не слишком примечателен – небольшого роста, с ранними залысинами, но с очень живой мимикой. Потрясающими были глаза – в них была бездна ума, помноженного на иронию. Михал Михалыч, конечно же, приметил меня среди студентов своего спецкурса, тем более что на следующий семестр я записалась на его новый спецкурс по творчеству Александра Иванова. Поклонница Врубеля – а моя любовь к этому художнику многократно возросла после прослушанного спецкурса Алленова, – я не очень хорошо понимала значение и роль Иванова, автора огромной картины «Явление Христа народу». Мой учитель раскрыл для меня и этого художника, который с тех пор стал одним из главных моих героев.

Алленов читал спецкурс по Врубелю, а потом по Александру Иванову не просто так. О Врубеле была написана его первая кандидатская диссертация, которая не прошла ВАК, – полагаю, в ней было много такого, что не соответствовало в то время критериям официального советского искусствознания. К слову, то же самое произошло и с его приятельницей Натальей Львовной Адаскиной, которая написала тогда диссертацию по ВХУТЕМАСу, также не пропущенную ВАКом. После неудачи с Врубелем, художником «декадентского» Серебряного века, Михал Михалыч начал заниматься творчеством Александра Иванова, выбрав художника, чье творчество казалось более встроенным в историю классического русского искусства, но было не менее своеобразным, глубоким и нагруженным самыми неожиданными смыслами. В дальнейшем он написал об Иванове блестящую книгу, которая и была засчитана как кандидатская диссертация. То, как он, впервые в отечественном искусствознании, интерпретировал «Явление Христа народу» и искусство Иванова в целом, было прорывом и в исследовании творчества этого художника, и во взгляде на русское искусство 1830–1840-х годов, и на пред-ставление о романтизме в России. И – что самое главное – прорывом в том, как можно и нужно говорить и писать об искусстве. Это была очень нестандартная оптика, предполагающая взгляд на исследуемую эпоху с погружением во все аспекты культуры того времени и одновременно с использованием всех аналитических возможностей современности. На самом деле тексты Алленова об Иванове – это рассказ о художнике, который предвосхитил вагнеровскую концепцию Gesamkunstwerk[5] и первым обозначил направление русской художественной мысли в сторону мессианства и соборности.

Слушать Михал Михалыча в зале Александра Иванова в Третьяковской галерее – тогда многие лекции по русскому искусству проходили там по понедельникам, в закрытый для посетителей день, – было подлинным эстетическим и интеллектуальным наслаждением. Он очень много говорил о ранних годах художника, о его работе над циклом картин, посвященных истории Иосифа, – и это потрясающим образом накладывалось на книгу Томаса Манна «Иосиф и его братья», которой мы все в то время увлекались. Этот писатель был одной из самых важных фигур для моего поколения, и «Доктор Фаустус», которого я осилила еще в подростковые годы, и «Волшебная гора» были культовыми книгами, как, впрочем, и «Игра в бисер» Германа Гессе и его только что переведенный тогда на русский язык «Степной волк». Именно «Степной волк» был одной из самых любимых книг Алленова, он часто цитировал эту книгу, ее текст действительно основополагающий для понимания психологии таланта или гения, рожденных эпохой