Елена Обоймина - Рудольф Нуреев. Я умру полубогом!

После обеда Люба с братом пригласили Рудика остаться еще посидеть и поболтать. Юноша им понравился — он не походил ни на кого из их окружения, и это делало общение с ним особенно интересным.

Рудик держался с достоинством, очень независимо и в то же время скромно. Любе, которая восемь лет занималась в школьном балетном кружке, было особенно интересно расспросить его о жизни в училище, о занятиях, классах, педагогах. Уже миновала полночь, а молодые люди все болтали и болтали…

Эта первая встреча положила начало их многолетней дружбе. Рудольф описал ее в «Автобиографии», изданной на Западе, где из соображений безопасности для своих друзей вывел их под фамилией Давиденко (Давиденков — фамилия Любиного деда). Эту книгу Романковым тайком переслали из-за рубежа, и спустя годы Любовь Мясникова прочитала о чувствах, которые испытывал друг ее юности Рудик после их первой встречи:

«…Я возвращался домой в училище после вечера, проведенного в семье Давиденко. Никогда и нигде более не встречал я такой спокойной просветленной культурной атмосферы. Мы говорили обо всем на свете, и мои новые друзья проявляли искренний интерес и глубокие знания к вещам, лежащим далеко вне сферы их занятий. Это был чудный вечер, после которого я возвращался в училище пешком по красивейшим местам города. Мои новые друзья, и белые ночи, и эти торопящиеся куда-то облака, деловито мчащиеся по небу так, как будто они знали, куда они торопятся, все это наполняло меня радостью. И я вдруг тоже почувствовал, что я знаю, куда я тороплюсь. Жизнь моя, порою казавшаяся мне бессмысленной, представилась мне вдруг вполне определенно направленной…»[12].

На следующий день Рудольф уезжал на конкурс в Москву, где впервые имел огромный успех…

Встретившись через двадцать восемь лет, друзья опять вспоминали тот вечер. Рудольф признался, что тогда завидовал Романковым, родившимся в семье, где их с детства окружали книги, где они могли столько знаний получить от родителей. Любе же все, что окружало ее и брата, казалось обычным, в порядке вещей. Она не ощущала своего преимущества перед другими, а в силу юношеской эгоцентричности и вовсе не придавала значения семье, более того, даже чаще отвергала семейный опыт.

Наступил конец года. Каждый ученик Пушкина должен был подготовить вариацию для заключительного экзамена на Кировской сцене. Поначалу Пушкин решил не показывать Нуреева на этом концерте, считая (может справедливо?), что тот еще не готов к столь серьезному испытанию. Но Рудольф не терял надежды. Несмотря на очень напряженное расписание, он еще отдельно работал над мужской вариацией из па-де-де Дианы и Актеона (балет «Эсмеральда»).

«Великая Ваганова всегда считала, что вариация — это лучшая возможность показать, на что способен танцовщик», — любил повторять Рудольф. Однажды вечером юноша уговорил педагога прийти в класс и посмотреть его работу. И когда вариация закончилась, Пушкин все-таки разрешил Рудольфу принять участие в заключительном концерте. После успешного выступления здесь никто не сказал Рудольфу ни одного лестного слова, но он знал: в этой, наиболее требовательной из всех школ молчание уже само по себе означает одобрение. Первая битва была выиграна!

После этого Пушкин стал смотреть на своего ученика другими глазами. Нуреев уговорил его позволить ему самостоятельно выбирать те балеты, в которых он хотел бы станцевать. Его выбор пал на классику: «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Жизель», «Корсар»… С января до мая Рудольф получил право, предоставляемое лучшим ученикам, танцевать ведущие партии в девяти балетах. Все его ленинградские друзья приходили на эти спектакли, и не только они: каждый раз поклонники молодого танцовщика поджидали Нуреева у театрального подъезда.

В 1956 году лучшие ребята из балетного кружка уфимского Дома пионеров, всего двенадцать человек, поехали в Ленинград со своим педагогом Еленой Войтович и костюмером Надеждой Климовой. Им разрешили поприсутствовать на уроке в хореографическом училище, где занимался Нуреев. О своих впечатлениях годы спустя рассказала Ирина Фомичева — дочь Н. Климовой, занимавшаяся в этом кружке. В ту пору она была десятилетней девочкой.

Рудольф Нуреев в балете «Лебединое озеро»

«В классе мальчиков он заметно выделялся прыжками и чистотой движений, какой-то необыкновенной энергией.

Фактически-то на том уроке концертмейстер для него играл: Рудик прыгал, Рудик висел, Рудик опускался для того, чтобы тотчас взлететь. Прыжки у него были, может быть, не очень высокие, но своеобычные: он прыгнет и висит. По-нашему, это «баллон» или «элевация» — способность балетного танцора зависать в воздухе. Скорее всего, это было дано ему от природы и поначалу делалось неосознанно. Рудик, к счастью, попал в нужное место в нужное время, и все его природные способности блестяще реализовались.

Нас поселили в одной из ленинградских школ, и Рудик приходил к нам по вечерам после уроков, если не был занят в спектакле. Сам он жил в общежитии, денег явно не хватало, и мы его подкармливали: масло в баночку складывали, хлебом делились, колбасой. Играли все вместе. Рудик нам что-то показывал, чему-то учил. А потом он сделал нам большой подарок: провел нас в Мариинку. Мы посмотрели балет «Каменный цветок». Сначала нас не хотели пускать. «Я — Нуреев», — сказал он билетеру. И та ответила: «Хорошо, проходите». И мы всей ватагой, двенадцать человек, влетели на галерку. Вот это тоже отложилось у меня в памяти: «Я — Нуреев!».

Девятый класс училища должен был стать для Рудольфа последним. Но по совету своего педагога он остался еще на год: Пушкин считал, что его ученик многому еще может научиться, и оказался прав.

Кумирами сцены тех лет для молодого танцовщика были балерины Алла Шелест, Наталья Дудинская, Нинель Кургапкина и Ольга Моисеева. По признанию Рудольфа, от Дудинской и Кургапкиной он перенимал техническую виртуозность, от Шелест и Моисеевой — глубину создания образа. Утром, когда учащиеся приходили в класс, Нуреев, как правило, был уже там. Его товарищи заставали удивительную картину: он занимался тем, что протанцовывал женские вариации, виденные им накануне в спектаклях Кировского театра в исполнении Дудинской и Кургапкиной.

О подобных эпизодах весьма своеобразно рассказывал Михаил Барышников: «У него было мало друзей в Ленинграде. (Мы уже убедились в том, что это утверждение неверно. — Авт.). Люди считали его странным. Такой страстный, такой темпераментный… И уже тогда у него было что-то вроде сексуальной двусмысленности. Позднее на Западе это стало частью его сценической экзотики. Но там, в России, в конце 50-х годов, это была не экзотика, это была проблема. Хотя он и не обращал на это внимания. Это было его, он позволял себе быть таким. Перед уроком, когда все уже были в классе, разогреваясь, он мог позволить себе исполнить женскую вариацию, вариацию Китри из первого акта «Дон Кихота», всю, полностью, щегольски. Стоящие вокруг изумлялись».