Татьяна Сухотина-Толстая - Дневник

После моего маленького романа мне трудно будет полюбить другого: он был слишком поэтичен, чтобы его скоро забыть. А может быть, я его слишком идеализировала.

Я себя часто представляю женой разных людей, и со всеми бы я была несчастлива: я бы была страшно ревнива, все бы мне казалось, что меня мало любят, и я бы мучала и своего мужа, и себя. Мне все равно, какой у меня будет муж, я никогда не мечтаю, что он будет такой-то или такой-то; мне только нужно, чтобы я могла его любить всю жизнь, и он меня.

Полно вздор врать, Танька! Лучше буду писать о погоде. Очень тепло. Кузминские поехали в соломенных шляпах и в пальто и без фуляров!!! Вообще в нынешнем году теория фуляров в большом упадке.

Пила чай вдвоем с мама, потом ела арбуз, который к завтраку подали, потом с Илюшей (он на охоту едет) выпросили у Масасаки орехов; потом играла на фортепьяно «Гавот» Баха, «Argentine» и сонаты Гайдна разбирала, и свою старую играла. Чудо, как хорош Гайдн; я его только теперь начала понимать и очень полюбила. Потом с Алешкой сидела. Он пресмешной — гримасник ужасный, но дурак; только умеет осла представлять, в ладоши хлопать и на губах играть. Меня терпеть не может, не то что тетенькины дети, которые от няни и кормилицы ко мне с радостью идут.

Мы с мама нарисовали Сане книжку с картинками пренаивными: как Саня лошадям дает «папу»[38] и остальные в этом роде. Это ему на дорогу, чтобы тетеньке не надоедал.

До сих пор я почти всегда писала дневник ночью, а теперь есть время и днем. Вчера вечером мама с Машей ходили на купальню, и мама купалась; в воде было около 11-ти градусов.

Спала у мама. Проснувшись, вижу дождик, чисто осенний, безнадежный, заладил теперь на целый месяц. Если бы не флюс, я бы пошла за опенками, невзирая на дождь, говорят их очень много. Ужасно странно, что нас так мало: вчера вечером мы с мама вдвоем пили чай, а нынче она пригласила Carrie, Машу, Дрюшу с Мишей и меня пить с ней какао. Потом до сих пор я музыканила. Я ожидала, что будет гораздо скучнее, а мне совсем не скучно, потому что столько у меня дела, что всегда мое время может быть занято: во-первых, мне надо одно платье перешить, другое дошить, написать письма пироговским, потом написать мама на маленьком холстике, Дрюше с Мишей нарисовать книжку, как Сане, — они очень просили. Хотела попробовать рисовать на фарфоре. Вообще рисовать могу целый день, не скучая. Читать нечего — все перечла, что можно, и многое из того, что нельзя, хотя то, что не позволено, мне никакого удовольствия не доставляет: всегда остается какое-то тяжелое чувство досады и грусти.

Вчера вечером пили чай с мама и говорили о воспитании детей. Я упрекала мама в том, что она слишком много обращает внимания на внешнюю сторону жизни своих детей, чем на их сердце и душу, и что Маша с Лелей особенно заброшены в этом отношении. Мама на это говорит, что они так ровно и спокойно живут, что им совсем не нужно, чтобы проникали в их душу, которая преспокойно спит на своем месте. Как она ошибается! Сколько у них ссор, которые или разбираются гувернантками и мама по справедливости, или же остаются между ними, и в обоих случаях оставляют очень гадкое чувство в их сердцах. Я помню, когда я была маленькой, какое у меня было чувство злорадства, когда из-за меня наказывали кого-нибудь из моих братьев, и какое чувство бессильной злобы, когда я была наказана за то, что обидела кого-нибудь. Лучше уж оставили бы нас в покое, а еще лучше было бы, если бы старались нас примирить и лаской смягчить все наши дурные чувства. Папа мне как-то давно сказал: «Когда ты ссоришься, то попробуй себя во всем обвинить и чувствовать себя кругом виноватой». И это я пробовала и чувствовала себя несравненно счастливее, чем если бы я была права.

Тетя Таня с папа все спорят о женском вопросе. Тетю Таню возмущает, что будто женщина угнетена, что мужчина хозяин, потому что он физически сильнее. Я с ней в этом совсем не согласна; но даже если бы это было так, то тем лучше для женщины, — значит, она лучше мужчины. Мы об этом тоже с мама говорили.

Вот еще эпизод, который доказывает, что Маша действительно чувствует, что ей нужно с мама иметь сердечные отношения. Как-то раз вечером Кузминские сидели с тетей Таней и ей изливали свою душу и уверяли ее, что они никогда от нее ничего не скрывали и скрывать не будут. Маша тут была и слушала, потом убежала к себе в комнату и весь вечер проплакала. Carrie спросила: «what's the matter?»,[39] а она говорит, что оттого плачет, что «the Kouzminsky's tell everything to their mamma and I do not».[40]

Мне хотелось еще многое с мама поговорить, но я такая дура, никогда не могу говорить равнодушно о вещах, которые меня волнуют; сейчас слезы к горлу подступают, и я должна молчать, чтобы не расплакаться.

Недавно папа вечером спорил с мама и тетей Таней и очень хорошо говорил о том, как он находит хорошим жить, как богатство мешает быть хорошему. Уж мама нас гнала спать, но папа нас удерживал, и мы с Маней и тетей Таней уж уходили, но он нас поймал, и мы еще постояли и говорили почти целый час. Он говорит, что главная часть нашей жизни проходит в том, чтобы стараться быть похожей на Фифи Долгорукую 18, и что мы жертвуем самыми хорошими чувствами для какого-нибудь платья. Я ему сказала, что я со всем этим согласна и что я умом все это понимаю и желала бы жить хорошо, но что душа моя остается совсем равнодушной ко всему хорошему, а вместе с тем так и запрыгает, когда мне обещают новое платье или шляпу. Папа говорит: «Тогда носи платья, какие хочешь, башмаки от Шопенгауера (это он Шумахера так называет)19, кокетничай с Килей Кослинским и т. д., но принцип, который ты поняла и имеешь в голове, все-таки сделает свое». Мне многое еще оставалось его спросить, но от слез не могла говорить, и ведь ничего такого плачевного не было. Правда? Разве только то, что я такая безнадежная дрянь, что всякое исправление для меня немыслимо.

Спала у мама. Встала в 6 часов, сидела у малышей и пила с няней чай; прежде встал Альгужик,[41] потом Мишка, потом Маша с Дрюшей. Миша у меня сидел, пока я одевалась, и смотрел картинки из «Художественного журнала», которые я ему дала смотреть. Меня поразило, как он умно разглядывал каждую картинку, и не кверху ногами, как обыкновенно дети и даже как Дрюша, хотя он вдвое старше его, а как раз в том положении, как следует; как он их убрал все в портфель по одной и закрывая каждую тоненькой бумажкой. Он очень верно напевает, и тетя Таня поражена была, когда его раз слышала. Вообще это такой чудный мальчик: умный, красивый, ласковый и меня очень любит: когда увидит, всегда прицепится к юбкам и кричит: «моя Таниська!» А это всегда больше всего подкупает. Андрюша тоже очень ласков, но он порывами: иногда прибежит и с каким-то азартом начинает руки целовать.