Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков
Любовь и все остальные
Блок и Любовь Менделеева
Блок сегодня далек от того культового статуса, в котором он пребывал на протяжении почти всей советской истории, не говоря уже о прижизненной своей славе. Отсутствие этой культовости – можно даже сказать, полузабвение – объяснить довольно просто. Одно объяснение лестное и оптимистическое, другое – мрачное и безвыходное. Блоку, который, по словам его жены, всегда охотно шел навстречу всему худшему, больше понравилось бы второе.
Блок понятен не во всякое время. Блок хорошо читается и понимается в переходные периоды, политической весной или осенью, в исторические времена великих канунов. Блок – поэт великих ожиданий. Это объяснение первое, лестное и приятное.
Второе заключается в том, что Блок – это бесконечно сложная машина, настолько сложная, что его стихи кажутся небывало органичными, хотя за ними стоят колоссальный литературный опыт, огромная интуиция, феноменальное чувство эвфонии и звука. Блок – это результат, это высшая ступень двухсотлетнего развития русской поэзии, это лучшее, что в ней было. И если Пушкин – вершина первого ее века, то Блок – безусловно вершина второго. Блок – это удивительно чистый и цельный кусок благодати, и поэтому сегодня он не воспринимается прежде всего потому, что инструменты для восприятия такой сложной литературы у нас уже утрачены. Даже когда Блок пишет предельно просто, песенно просто:
Не могу тебя не звать,
Счастие мое!
Имя нежное твое
Сладко повторять!.. —
это все равно огромная сложность, огромный итог стоящей за ним поэзии. Блок – последний в своем роде: последний представитель дворянства в литературе, каким он себя и ощущал, последний символист, последний наследник усадебной традиции, – и потому сегодня нам просто нечем его понимать, потому-то мы искренне и недоумеваем: а что же в этом было такого, что все так обмирали?
Меньше всего меня интересуют семейные обстоятельства Блока. Интересует меня то, чтó эта пара нам говорит, каков ее, так сказать, символизм. Если роман Толстого с женой – это история об отношениях большого художника с жизнью, с живой жизнью, то история отношений Блока с Любовью Дмитриевной – это наглядный, чистый роман России и поэта, причем функцией России довольно рано ощутила себя сама Любовь Дмитриевна. И диапазон этих отношений, история их – от слов “О, нищая моя страна, / Что ты для сердца значишь? / О, бедная моя жена, / О чем ты горько плачешь?” (“Осенний день”, 1909) до предсмертных слов в майском письме к Чуковскому: “Слопала-таки поганая гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка”. История отношений Блока с женой – это эволюция от цикла “На поле Куликовом”, цикла 1908 года, в котором Россия побеждает свою азиатчину, до “Скифов” конца 1918-го, в котором азиатчина называется душой России. В Любови же Дмитриевне было примерно в равных пропорциях смешано и европейское, и азиатское. Она с гордостью называет себя и казачкой (мать ее – полуказачка, полушведка), и северянкой. “Я северянка, а темперамент северянки – шампанское замороженное”, – пишет она в своих воспоминаниях. Воспоминания эти написаны с изрядной долей пошлости, присущей Серебряному веку, но, как сказал киновед Олег Ковалов, определяющей чертой Серебряного века и была пошлость, масскультовость: многое в этом веке, как говорил Пастернак, отдает “тугой мыльной оберткой”. Вот и Любовь Дмитриевна оставила удивительно пошлые мемуары о Блоке “И быль, и небылицы о Блоке и о себе”, лишь недавно изданные полностью во всех вариантах.
Любовь Дмитриевна, многажды принимаясь писать мемуары – и в 1923-м, и в 1927-м, и в 1929 году, – так и не довела их до конца. Видимо, в какой-то момент желание и готовность предложить читателю свою исповедь наталкивались на жесточайшее раскаяние, потому что, как бы мы ни любили Любовь Дмитриевну и как бы нежно ни относились к отечеству, и она, и отечество Блока действительно сожрали, сожрали то лучшее, что у него было.
Фактографическая сторона отношений Блока и Любови Дмитриевны известна довольно хорошо. Известна благодаря воспоминаниям Блока “Исповедь язычника” и его гениальной, как считал Пастернак, отрывочной прозе “Ни сны, ни явь”, известна благодаря мемуарам Марии Андреевны Бекетовой, тетки Блока, и, наконец, благодаря воспоминаниям Любови Дмитриевны, которые несколько корректируют блоковскую версию.
По блоковской версии, семнадцатилетний Блок в 1897 году подъезжает к Боблову, во время случайной прогулки заезжает в усадьбу Менделеева и видит в розовых лепестках яблони на золотистом закате такую же розовую девушку с золотыми волосами в белом платье. И в этом мельканье – он на белом коне, она вся в белом – она впервые ему явилась и поразила навек. Для поэта выстраивать такую мифологию естественно, тем более что Блок очень любит Шахматово, его окрестности, похожие на французскую средневековую миниатюрную живопись: зеленые пологие холмы, страшные темные леса, особенно Церковный лес с длинными бородами мха на вековых елках, Бабий камень – по этому валуну можно перебраться через бурный ледяной ручей, – странные узкие, тоже средневековые тропинки… Это, конечно, не Средние века, это уже немножко модерн, это же билибинские иллюстрации к русским сказкам, которые так похожи на лучшие блоковские стихи о России. И в эту декорацию прекрасно вписывается блоковская рыцарская легенда: едет на белом коне по кличке Мальчик, подъезжает к усадьбе, видит розовые лепестки, в них возлюбленную…
На самом деле Блок впервые приехал в Боблово договариваться о дачном спектакле, и Люба была не в саду, а сидела в комнате, и прибежала младшая сестра-насмешница и сказала: “Там приехал Сашура Бекетов” (Блоком его не называли, поскольку Бекетовы и Менделеевы были соседями и дружили; дед Блока, знаменитый ботаник, работал вместе с Менделеевым, и сам Блок родился в университетских казармах). Долго, придирчиво выбирала одежду шестнадцатилетняя Люба (именно шестнадцатилетняя: она поясняет в мемуарах, что записана была 1882 годом, потому что на тот момент еще была незаконнорожденной и пришлось ждать ее крещения до августа 1882-го; между тем
