Воспоминания жены советского разведчика - Галина Александровна Курьянова
В нашем дворе по Шестой улице были одиннадцать квартир самых разных национальностей и смешанных семей: украинец с русской, татарин Коля Гуреев с женой Катей-украинкой, еврейская семья, смешанная еврейская семья, молдаванка в русской семье, армянин с русской женой ну и остальные русские. Никогда в жизни не поднимался в ругательной форме национальный вопрос. Если вдруг кого-то называли «Марго-армянка», «Фира-еврейка» или «Колька-милиционер», то только как факт, для того чтобы уточнить, кто к кому пришел или кто что купил, или «к татарам опять родственники приехали». Дружили или ругались, невзирая на национальность и уж не пользуясь ею как дубинкой. Дети, естественно, тоже не выбирали себе друзей в зависимости от нации или состоятельности. Впрочем, о состоятельности как таковой можно было бы и не упоминать: все жили примерно одинаково, а кто был «богаче», как тогда говорили, не выставлял нагло свою более обеспеченную жизнь. И даже не потому, что соответствующие органы и тот же простой «Колька-милиционер-татарин» мог в любое время поинтересоваться, на какие такие шиши ты покупаешь жене вторую шубу, а получаешь обычную среднюю зарплату. А?! Впрочем,
у большинства ни первой, ни второй шуб в наличии не просматривалось, а если и имелись, то их особенно не демонстрировали. Просто «выставляться» не считалось воспитанным и этичным.
Потом наступали школьные года, постепенно дворовые друзья, особенно не однолетки, отступали на второй план и важность уже приобретали друзья в школе. Это уже совсем другой этап в жизни.
Школой детей не пугали (вот пойдешь в школу – там тебе покажут!), поступления в нее ждали с нетерпением и гордостью. Как же! Ты уже школьница, уже большой человек, уже ответственна! На дежурные вопросы взрослых: «Ну, как будешь учиться?», серьезно и с уверенностью отвечали: «Я буду отличница!» Ну «дай нашему теляти да вовка зъiсты», как говаривала моя бабушка. Я не хочу идеализировать ни школу, ни учителей, ни тем более их подопечных. Ученицы (ведь я училась в женской школе) были самые разные: прилежные и нет, скромницы и оторвы, хорошенькие и не очень. Впрочем, покажите мне не славненькую девочку в 16-17 лет! Учителя были любимые и нелюбимые, спокойные и раздражительные, вредные и нет, но безразличных среди них не было, отменные были учителя. Ведь прошло более полувека, а я и моя соученица Валя Манило, с которой мы до сих пор дружим, помним имена своих учителей, их привычки, иногда чудаковатость и, конечно, любимчиков и остальных. А это что-то да значит! Вот наша «классная» – Галина Филипповна Рябцева. Вела нас со второго по десятый класс, училась вместе с нами, оканчивая математический факультет ростовского пединститута. Как наседка, она оберегала своих малышек, а потом великовозрастных дылд. «Галина» знала нас как свои пять пальцев, тем более считать она умела, преподавая нам сначала арифметику, а потом и математику. Мы же, мнящие себя взрослыми и умными и даже читающими, ведь можете себе представить, Мопассана!, с усмешечкой выслушивали ее наставления, предупреждения и заботливые советы. Постоянно посмеивались (какие хамки!) над ее густо напудренным белой пудрой, пятнами, лицом и видом всегда обеспокоенным и возбужденным.
Благодаря же нашей учительнице русского языка Войцюль мы уже к десятому классу почти перестали «хэкать», она привила нам правильную литературную речь и интонацию. Несмотря на царившую в стране комедию абсурда громких идей великих революционеров и их преемников, она осторожно и незаметно подводила нас к умению мыслить самостоятельно и не заштампованно, открывала и другие миры в литературе, в которых даже Есенину было не место, а она отваживалась время от времени цитировать и его, и Мандельштама, и Цветаеву. Мы не знали, чьи это строки, но замирали от их проникновенной красоты и духовности, от которой сладко замирало сердце. Не обрывала нас, когда кто-либо пытался коряво сформулировать свое мнение о прочитанном, даже подталкивала наши закоснелые от чтения «критической литературы» мыслишки к какому-то свежему и неординарному высказыванию. Правда, мы иногда совсем забывались в своем юношеском максимализме и несли полную и даже опасную по тем временам ахинею. Мы, и это было мнение большинства, называли рекомендованного для внеклассного чтения Достоевского скучным, а его героев ущербными. Дочитать до конца книги требовало больших усилий. Беспощадное самобичевание, самокопание, самоанализ – все это, что называлось тогда пренебрежительным словом «достоевщина» – вызывало у нас, вполне приземлённых подростков, занятых очень насущными проблемами (хотя бы досыта покушать, тепло одеться), всё вызывало чувство отторжения от этих театральных страданий и страстей. По сути дела, все его персонажи люди психически явно неуравновешенные, были от нас далеки и непонятны. На занятиях по внеклассному чтению (были и такие занятия, гораздо интереснее, чем нынешние) мы пытались осторожно сформулировать эти мысли и впечатления о великом писателе, и тогда нас просто журили, ведь Достоевский был не пролетарский писатель и вообще слегка рекомендован к чтению, чтобы уж школе совсем не прослыть ретроградной… А вот когда мы замахнулись на дорогого нашего «буревестника революции», на Максимушку нашего, на Горького, на его чудных и тоже скучных героев, то даже почти полудемократичная «литераторша» сделала нам дружескую выволочку, т.к. сразу поняла, что в либерализме с нашими собственными мнениями зашла слишком далеко, и что мы можем подставить когда-нибудь не только себя, но и её. «Сначала поймите – потом судите», типа «малы ещё критиковать», т.е. придавила нас учительским авторитетом и добавила: «И не вздумайте где-нибудь брякнуть!» Так и сказала «брякнуть», несмотря на всю ее бонтонность и чистоту речи, чтобы до нас четко и резко дошло. «Не дураки – поняли!»
Войцюль, очень томная аристократичная дама с благородной осанкой, всегда с белоснежным жабо и розового коралла камеей, была для нас образцом для подражания. Пожилая и полная, она не казалась нам нудной и толстой старухой, когда на уроке вдруг возникала беседа, никакого отношения к теме урока не имеющая. Вот она бы очень тонко посвятила бы нас в такой деликатный вопрос как этика и эстетика полового воспитания. Но я говорю, что это была закрытая тема, ведь секса в Советском Союзе не было.
Помню, возник животрепещущий вопрос о женском белье. Представьте 1952-1954 гг. Так вот, она, женщина в возрасте, уже тогда с негодованием обличала и отвергала эти «невыразимые» с безумным фиолетовым или серо-голубым цветом и не менее безумным фасоном панталоны, а также жуткие закрытые лифчики из жесткого полотна похожие на панцирь, уродующие фигуру и натирающие нежную
