Месть - Владислав Иванович Романов
Они вместе ходили в баню, парились, Киров клал его на лавку и мыл все тело, старательно, нежно, заботливо. Жена никогда этого не делала. Намылив, он мял Сталину шейные мышцы, продольные спинные, мял и объяснял, почему это делает. Мышцы устают, их надо распарить, размять, они будут лучше работать, лучше будет кровоток, легче сердцу. Коба любил слушать такие разъяснения. И после мытья Сталин чувствовал себя, как пушинка, легким и невесомым. Сходив в баню, они непременно выпивали по рюмочке водки. Киров напоминал ему фразу Суворова: «После бани продай последние штаны, но выпей!» Сталин, в первый раз услышав эту присказку еще в Туруханске от мужиков, расхохотался, он и не знал, что ее придумал Суворов.
— Надо сказать нашим киноартистам, пусть сделают фильм о Суворове! — сказал Сталин.
— Почему о Суворове, надо о всех русских полководцах, начиная с Александра Невского! — заметил Киров.
Сталин поддержал. Они потом часто ходили с Кировым в баню. Сталин ни с кем больше не ходил в баню, а перед Кировым он не стеснялся обнажать свое тело, показывать высохшую левую руку. Они болтали о бабах, о том, что Сталину не надо унывать, он еще молодой жених на выданье, а вот Кирову в этом смысле не повезло. Жена, Мария Львовна Маркус, все время болеет и говорит с ним только о лекарствах и врачах, и он оказался соломенным холостяком. А натура — дура, требует свое! Они хохотали, смеялись, пили вино, болтая, как мальчишки, о всяких пустяках.
— Каганович мне свою племянницу сватает, Розу, — доверительно признавался Коба. — Что делать?
— Хороша племянница? — подмигивал озорно Киров.
— Хороша, — вздыхал Сталин. — И красива, и телом фигуриста, и на все готова даже до свадьбы.
— А зачем тогда жениться? — смеялся Киров.
— Каганович хочет, но меня смущает, что она еврейка, — вздыхал Коба. — А Лазарь мне говорит: у всех наших жены — еврейки: у Молотова, Кирова, видишь, тебя уже приплетает, стервец!
— Разве в этом дело, Коба? — перейдя на серьезный тон, сказал Киров. — У тебя же двое детей от Нади, примут ли они мачеху, вот о чем надо подумать. Думаю, вряд ли. Был бы ты один, какая разница — еврейка она или русская.
— Молодец, я так Кагановичу и скажу! А то он решил на меня свой хомут накинуть, да шиш ему! Тут недавно один делегат съезда с Сахалина спросил: правда, что у Молотова жена еврейка? Я отвечаю: у нас все нации равны, какое это имеет значение? Он мне говорит: да это понятно, что равны, но вот еврейка у него жена или нет?!
Киров так расхохотался, что и Коба не удержался от улыбки. Сталину нравилось, как Киров смеялся: так заразительно, что и самому хотелось. Может быть, поэтому Сталин и тянулся к нему, любил с ним разговаривать, болтать о пустяках и советоваться о серьезном, о своих проблемах, например, что делать с Зиновьевым и Каменевым, с Бухариным и вообще со всеми оппозиционерами. Он, никогда не имевший друзей, точно впервые за все это время обрел настоящего и преданного друга. Не придурка Клима, способного только водку пить да песни орать, а очень нежного и заботливого брата.
Клим никогда не скажет: «Коба, завяжи шарф потуже, на улице сильный ветер!» А Киров не просто скажет, а подойдет и сам шарф поправит, зная, что левая рука Кобы почти бездействует. И сапоги Кирыч поможет натянуть, не стесняясь, что какой-нибудь Бухарин его сталинским лакеем окрестит. У Кирова это никогда не походило на раболепство, это был истинный дружеский порыв. Поэтому с тех пор Коба очень дорожил этой дружбой и, конечно, по-мужски ревновал Кирова к другим. Особенно к Орджоникидзе и уж лютой ревностью к Бухарину. К Серго еще не так, Серго был свой, а вот Бухарин для Кобы всегда оставался врагом. А врагу и колючего снега жалко.
Их разговор за столом снова перешел на съездовские дела, Киров, вспомнив одно из выступлений, заговорил о тяжелом положении Ленинграда, где он был не только первым секретарем обкома партии, но и руководил всем Северо-Западным регионом. Ленинград — флагман пятилетки, а реконструкция на Путиловском тянется уже несколько лет, нет денег. Зато один за другим строятся новые заводы. Зачем? Когда стоит перевооружить Путиловский, что гораздо легче и быстрее, и отдача будет в два раза больше.
Сталин кивал, делая вид, что соглашается с Кировым. Но он не любил Ленинград. Как не любил и Петербург, потом переименованный царем в Петроград, но еще не с такой силой, как потом невзлюбил Ленинград. С Петербургом была связана всего лишь одна неприятность: полковник Еремин из петербургской охранки быстро пронюхал, что Сталин, еще будучи послушником Тифлисской православной семинарии и состоя в подпольной социал-демократической организации «Месаме-даси», одновременно подрабатывал и в охранке, которая, заботясь о своих сексотах в материальном отношении, а с деньгами у Кобы всегда было туго, помогала им и расти по партийной линии. У Еремина накопилось солидное дело на Кобу, в подробностях был представлен бакинский период, и Сталин запираться не стал. Он подписал заявление о сотрудничестве, но сотрудничать с Ереминым не собирался, потому что знал: добром это не кончится. Еремин говорил с ним мягко и доверительно, нежно улыбаясь голубыми глазами и рассказывая историю о выдаче Сталиным охранке Степана Шаумяна, известного армянского революционера.
— Это была неплохая ваша работа, но грубоватая, мы будем работать тоньше, и я сделаю из вас настоящего дьявола, настоящего!.. — почти пел Еремин, и Сталин даже вспотел. Когда его прошибал настоящий страх, он всегда потел. Капля покатилась от шеи по спине вниз, и рубашка через минуту взмокла. Полковник не торопился, он пил чай с яблоками и улыбался, как ангел. Сталину понравилась эта манера ведения разговора: улыбаться и говорить страшные вещи. Он впоследствии незаметно для себя перенял ее, отмечая, как люди сразу теряются и попадают впросак.
А Ленинград он не любил по двум причинам. Потому что он Ленинград, напоминавший ему своим названием о том, кто не любил его, привечая этих еврейских выскочек Троцкого, Свердлова,
