Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Надя верила, что в такой момент, когда «бес обуял» человека, от него можно ожидать всего. Но сейчас он был ей мерзок и жалок, и она с горьким презреньем проговорила:
— Пошел вон, гадина! Испоганил все. Я-то думала, ты человек, заступалась… А ты мразь, мразь, негодяй!
— Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! Он напугался и уже сожалел о своей откровенности.
«Не надо было, ах, не надо говорить! Молчать, молчать надо было! Поздно! Слово не воробей, вылетит, не поймаешь». Надя настежь распахнула калитку.
— Беги, беги, не опоздай! — вслед ей закричал Сашок, но вдруг, передумав, догнал и, больно дернув за руку, брызгая слюной, злобно крикнул ей в лицо: — Ты виновата! Ты! Зачем рассказывала? Подзадоривала, подуськивала? Чтоб понял я все, где что лежит, а без тебя бы я знал? И знать бы не знал! у
Что-то еще хрипло выкрикивал Сашок, но Надя уже не слышала. Как нарочно, откуда-то брызнул дождь. Шлепая по лужам, не щадя новых туфель, она взбежала на крыльцо и рванула на себя дверь. На ночь еще не запирались, ее ждали, и она, постояв в сенях, чтобы успокоилось бешено клокотавшее сердце, задвинула засов и открыла дверь в комнату. Тут только заметила, что ее порядочно замочило. И хорошо, не так заметны слезы на щеках.
Мать не бранилась, только головой покачала:
Гуляешь допоздна, дочка, страшно ведь, вон что творится!
Надя разделась и, не ужинав, едва ополоснув лицо холодной водой, залезла под одеяло.
— Что ж ты, Надюша, хоть чайку бы выпила, озябла! — ласково сказала Зинаида Федоровна, поправив ее подушку.
— Не, мам, не хочу! — Ее трясла лихорадка, зуб на зуб не попадал. «Что мне делать? Не пойду же я в милицию, в самом деле. Так-то я отблагодарила свою дорогую учительницу. Стыд, срам какой! Пропал Сашок! Сволочь этот антиквар, деньгами соблазнил, парня погубил только. Дурак, дурак, и зачем ему столько денег, куда девать их? Прав Сашок, я это, я во всем виновата, зачем хвасталась? Зачем рассказывала, обалдуевна».
Обвиняя и ругая сама себя, Надя незаметно задремала.
Утром она уже четко знала, что в милицию ей идти не след. Поверив Сашку, она представила себе все то, что произошло, как он рассказал, и вся ее неприязнь переметнулась на бедную Нюру:
«И зачем она вцепилась в Сашка! Зачем ей было стеречь, как собаке, хозяйское добро! Сидела бы тихо в своем углу, и ничего такого бы не случилось. Сама себе погибель искала. Жадность заела, хозяйское добро тащат! Пропади они пропадом — и часы и лягушка!»
С этой ночи Сашок пропал, и Надя старалась не думать и не вспоминать о нем. Она окончательно поверила ему, зная его незлобливый нрав, и уже не сомневалась в том, что произошел так называемый несчастный случай.
Вскоре вернулась из больницы Дина Васильевна, но на даче жить не пожелала. Теперь она приглашала свою ученицу в московскую квартиру и часто оставляла ее ночевать. Гибель несчастной Нюры так напугала ее, что она не могла оставаться одна по ночам — ей всюду мерещились грабители. Часы свои она иногда вспоминала и жалела.
— Уникальные часы были, я их все в музей намеревалась отдать, других таких нет, делал их (тут она опять называла мастера, иностранное имя которого Надя запомнить никак не могла). Лягушку из малахита я не любила, уж очень реалистично выполнена, даже неприятно, хотя тоже в своем роде уникальна.
В такие минуты Надя готова была расплакаться и признаться в своей ужасной тайне, покаяться, просить прощения и высказать свое сожаление о ненамеренной, но все же причастности к этому делу. Уж лучше бы Сашок не говорил ей ничего, носил бы свою тайну, как жернов на шее, сам. Но кто мог поручиться, как отнеслась бы к такому признанию сама Дина Васильевна? Возможно, отдалилась бы душой от Нади, не поняла, не простила. И не стало бы в ее жизни самого главного, прекратились бы занятия тогда, когда сделаны такие успехи, а до приемных экзаменов рукой подать. Теперь уже, год спустя, она не пойдет к Гнесиным бедной родственницей, как раньше. Она уже почти певица! И все это благодаря доброй и строгой, снисходительной и очень требовательной Дине Васильевне, так удивительно счастливо оказавшейся тут, рядом, под боком, в Малаховке. Нет и нет! Ничего она не должна знать, пусть пребывает в неведении, так лучше для нее, спокойнее. Как говорила тетя Маня: «Негоже сук рубить, на котором сидишь».
Август, такой долгожданный, наконец, наступил. И в один прекрасный день Надя надела свое «американское» платье и, прихватив ноты и документы, отправилась на Собачью площадку — средоточие всех ее чаяний и надежд. Мать, строгая и серьезная, и ворчливая тетя Маня провожали ее почти до станции. Тетя Маня все поправляла бант на затылке Нади, чем очень раздражала ее, и все твердила, что косу лучше вокруг головы положить или сзади пучочком, так приличнее. И уже у самой платформы перекрестила быстрыми, маленькими крестиками и, когда Надя засмеялась, пришла в негодование:
— А ты смейся! Веками люди жили, в Бога веровали, не глупее тебя, милка, были. Ишь, нашлись ученые, ни Бога, ни черта! Погоди, познаешь на себе его святую волю!
Мать поцеловала сухими, горячими губами:
— Ну, ни пуха, ни пера!
Что за день был! Тепло, солнечно, один из тех, что помнится особенно хорошо. Собачья площадка нашлась без труда. У дверей училища собралось множество народу, все больше молодые и, как показалось Наде, красивые девушки. Женщина в канцелярии пробежала глазами заявление и аттестат, и улыбка чуть тронула ее полные губы:
— Придешь на экзамен пятнадцатого августа, в десять утра. Отбор будет в три тура — пятнадцатого, двадцатого и двадцать пятого, поняла? Не забудь захватить ноты, что будешь исполнять.
Ей очень хотелось потолкаться в коридоре, поговорить с девушками. Но не посмела. Ее выручила высокая тоненькая девушка с гладкой прической на прямой пробор.
— Вы тоже на вокал?
— Да, — с готовностью ответила Надя.
— Пятнадцатого в комиссии сама Елена Фабиановна, она совсем не строгая, только я вам посоветую, никаких завитых волос, она терпеть не может ненатуральности.
Надя уже раскрыла рот сказать, что у нее свои, не завитые…
— А вы к какому педагогу хотели попасть? — продолжала щебетать ее собеседница.
— Я не знаю, мне все равно, лишь бы попасть.
— Как все равно? — изумилась она. — Какой у вас голос? Ах, да что мы говорим! На сегодняшний день почти двести заявлений, а возьмут не больше двадцати пяти человек.
Сердце Нади покатилось вниз, куда-то в ноги, в горле стало сухо, не проглотить. Двести человек, и еще будут. Шутка ли? Но ведь мне обещали, та, высокая, Вербова, прямо сказала: «Приходи на следующий год, возьмем». Теперь я подготовлена, у меня репертуар, три вещи на выбор: Чайковский, Римский-Корсаков и Даргомыжский. Дина Васильевна сказала, что Даргомыжский у меня звучит очень недурно».
