Александр Брикнер - Светлейший князь Потёмкин-Таврический
В качестве президента военной коллегии и фельдмаршала Потёмкин во все это время занимался администрацией войска. Безбородко писал о нем в 1784 году: «По военной коллегии не занимается он, кроме секретных и самых важных дел, дав скорое течение прочим»[222]. «Потёмкин ворочал военною частью», – писал о нем впоследствии Завадовский[223]. Он был, так сказать, военным министром. Фельдмаршалом он сделался в начале 1784 года[224]. Важные реформы его в военном деле относятся к 1783 и 1784 годам. В подробной записке он изложил свой взгляд на технику обучения солдат, на их одежду, уборку волос и проч. Тут развиваются мысли о большей свободе, о сбережении сил и времени военных, о гуманном обращении с солдатами. Он ратовал против «вредного щегольства, удручающего тело»; встречаются очень дельные замечания об истории одежды и вооружения солдат; князь между прочим резко порицает «педантство» иностранных офицеров. «Им казалось, – писал он, – что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, в ружейных приемах… Занимая же себя такою дрянью, они не знают самых важных вещей». Дальше сказано: «Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал и готов»[225]. Все это изложено весьма подробно; указание на частности свидетельствует о полном знакомстве с делом. В этом смысле были проведены реформы, которыми восхищались современники. Самойлов хвалит «внимание князя об искоренении жестоких наказаний, попечение его об обогащении солдатских артелей и об устроении лазаретов…» «Солдаты русские, – говорит он далее, – никогда не забудут того, что князь Григорий Александрович острижением волос избавил их от головных болезней, от лишних напрасных издержек для мазания пудреной головы»[226]. Довольны были этими нововведениями также и другие современники[227]. Даже граф С.Р. Воронцов, вообще очень резко осуждавший деятельность князя, хвалит его за введение удобного и соответствующего климату обмундирования войска[228]. Державин одобрял введение князем легких сапожек – ботин[229]. Солдаты сочинили песню о перемене солдатской прически: «Дай Бог тому здоровье, кто выдумал сие; виват, виват, кто выдумал сие…» [230] Энгельгардт рассказывает в своих записках, что один гренадер говорил по случаю кончины Потёмкина: «Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу: довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети…»[231]
Менее довольны Потёмкиным были офицеры, как видно из следующей записки князя к Суворову, найденной в бумагах последнего (без числа): «Сведал я, что офицеры ваши разглашают, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали, что других полков делают, то бы они равно сим угождали. То и извольте им сказать, что легкий способ все кончить: отстать мне от них и их кинуть, предоставя им всегда таковыми остаться, каковы мерзки они прежде были, что я и исполню, а буду заниматься и без них государственною обороною»[232].
Впрочем, были слышны и чрезвычайно неблагоприятные отзывы о военной администрации Потёмкина. Граф С.Р. Воронцов сильно порицал чрезмерное обращение внимания князя на конницу[233]. После кончины Потёмкина Безбородко писал о «воинском хаосе», находя «более всего странною страсть князя к казакам, которая до того простиралася, что он все видимое превращал в это название»[234]. В среде иностранцев находили, что нововведения Потёмкина повредили дисциплине в войске[235]. Саксонский дипломат Сакен доносил своему правительству о страшном беспорядке, якобы господствовавшем в военной администрации вследствие небрежности Потёмкина[236]. Ходили слухи о неудовольствии Алексея Орлова, Румянцева и других лиц по поводу мер, принятых князем, и разных злоупотреблений[237]. Особенно резко осуждал военную организацию Потёмкина князь Кочубей, обращая главное внимание на распущенность солдат, развившуюся вследствие мер Потёмкина и необдуманного формирования им новых и новых полков конницы[238]. Граф С.Р. Воронцов писал из Пизы своему брату в 1785 году: «Князь Потёмкин, даром что он военный министр, ничуть не годится для этой должности; он вздумал сооружать крепости при помощи нехороших топографических карт; таким образом был построен Херсон, таким образом сооружена Моздоцкая линия укреплений; напрасно специалисты, люди знающие старались убеждать князя в невозможности такого образа действий; он считал себя Вобаном и верил безусловно в свою способность к математике»[239].
Очень невыгодно отзывался о деятельности князя в качестве военного администратора князь Ю.В. Долгорукий, в записках которого сказано: «По вытеснении графа Чернышева Потёмкин сделался президентом военной коллегии. В начальство Чернышева армейские дела шли, можно сказать, по музыкальным нотам, а Потёмкин в армии все расстраивал по разным преображениям (sic) войск. Гусарские полки, кои были всегда очень хороши, переделал в легкоконные». Затем князь Долгорукий рассказывает, как эти легкоконные полки находились в расстройстве, но как он, получивши командование над ними, привел их в хорошее состояние и как эти полки, показанные Екатерине в Кременчуге в 1787 году, понравились императрице[240].
Адмирал Чичагов заметил в 1805 году, что именно Потёмкин внушил императрице Екатерине убеждение в необходимости содержания сильного флота; при этом князь обвиняется им в том, что флот должен был служить лишь орудием княжеского честолюбия[241]. Современники, приверженцы Потёмкина, удивлялись опытности и знанию дела, которые он обнаруживал по этой части вверенной ему администрации[242]. Сооружение флота на Черном море обусловливалось наступательными действиями России против Турции в это время. В разных местах были построены верфи. В Херсоне Потёмкин завел морской кадетский корпус и училища штурманское и корабельной архитектуры[243]. Основание Севастопольской гавани было эпохою в истории русского флота[244]. Об этом предмете князь переписывался с императрицею. В одном из его писем, в котором он просит ее позаботиться о доставлении флотских офицеров и матросов, между прочим сказано: «Прикажите отрядить хороших, а то, что барыша, когда в новое место нашлют дряни. Ежели бы приказали великому князю, как генерал-адмиралу, сей наряд сделать, сказавши, что ваша воля есть, чтоб люди были годные, то бы, конечно, разбор был лучший. Я, матушка, прошу воззреть на здешнее место как на такое, где слава твоя оригинальная и где ты не делишься ею с твоими предшественниками; тут не следуешь по стезям другого»[245]. Спустив первый корабль с Херсонской верфи, Потёмкин сообщил императрице, что намерен наименовать его «Слава Екатерины». «Это наименование, – писал он, – я берусь оправдать и в случае действительном»[246]. Она отвечала: «Пожалуй, не давай кораблям очень огромные имена, чтобы слишком знаменитые имена не стали бы в тягость и чтобы не было слишком затруднительно выполнить им подобную карьеру; впрочем, как хочешь с именами; держи узду в руках, потому что лучше быть, чем казаться и не быть»[247]. Потёмкина не раз затем обвиняли в том, что флот им построен слишком наскоро и при этом был употреблен негодный материал;[248] тем не менее нельзя не отдавать ему справедливости в том, что созданный им флот успешно сражался с турецким; значит, оказался не совсем негодным.
«Лучше быть, чем казаться», – писала Екатерина. Этого правила не всегда придерживался Потёмкин при постройке новых городов в вверенных ему наместничествах. Екатерина называла, как мы видели выше, учрежденный в 1778 году город Херсон «молодым колоссом»; между тем это новое создание Потёмкина вовсе не заслуживало такого громкого имени. Город, впрочем, развивался быстро. Хемницер, бывший там проездом в 1782 году на пути в Константинополь, не мог надивиться быстрому возрастанию и украшению его[249]. Уже в 1776 году туда был определен архиепископом грек Булгарис, польстивший Потёмкину переводом на греческий язык стихов Петрова, сочиненных в честь князя[250]. В Херсоне Потёмкин бывал очень часто и руководил происходившими там работами, на которые тратились громадные суммы. Развитие города было задержано, между прочим, чумою, которая свирепствовала в нем два года;[251] Самойлов говорит по этому поводу: «Предположение Потёмкина было, чтобы сделать сей город знаменитым и толико же цветущим, каков был древний Херсон в Херсонесе Таврическом… Григорий Александрович предполагал произвесть на этом месте то, что Петр Великий произвел на зыбком грунте в Петербурге… Чрез два года по основании уже в Херсон приходили корабли и отправлялись с грузом и под российским флагом. Народ стремился со всех сторон и обогащался. Иностранцы завели коммерческие домы»[252]. Но фактическое развитие Херсона не соответствовало панегирическому тону в рассказе племянника князя. Херсон не сделался вторым Петербургом.
