Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

ГРИГОРЬЕВ Борис Дмитриевич

Живописец, художник. Участник выставок объединений «Мир искусства», «Товарищество независимых». Принимал участие в оформлении журналов «Сатирикон», «Новый сатирикон» и др. Живописный цикл «Расея» (1917–1918): «Расея», «Земля народная», «Старуха с коровой», «Девочка с бидоном» и др. Портреты В. Мейерхольда (1916), М. Добужинского (1917), Ф. Шаляпина (1918, 1921–1922), Л. Шестова (1921), С. Есенина (1921), М. Горького (1926), С. Рахманинова (1930) и др. Автор росписей в «Привале комедиантов» в Петербурге.

«Странный и сбивчивый был талант этого Григорьева, ныне прославленного в Америке, недооцененного в Париже и вызывавшего недоумение в России. Талант, несомненно, недюжинный, с проблесками даже некоей гениальности. Творчество с провалами и внезапными взлетами, но с несомненным мастерством. Мастерство в его рисунках было очень большое. Искренний или неискренний подход к натуре, деформирующий ее (особливо в портретах, подчас весьма оскорбительных), выработался у него под влиянием современных левых течений, сбивавших некультурного, тревожного и мечущегося москвича Григорьева. При виде его, его чисто русской фигуры, впоследствии несколько американизировавшегося, от этого „молодца“ трудно было ожидать столь болезненного, доходящего до визионерства, искусства, тревожащего, интересного, подчас отталкивающего, но всегда талантливого. В этом направлении лучшее и самое значительное, что он сделал, пожалуй, была большая серия акварелей темперой, композиций на тему „Братьев Карамазовых“. Тут есть проникновение не столько в самого Достоевского (хотя автор был в этом смысле сам уверен), сколько в некий мир галлюцинаций, человеческого ужаса с несомненной болезненной гениальностью. Я долго внимательно их рассматривал в столь же фантастической обстановке, какими были фантазмы Григорьева, мрачного, полутемного парижского кафе, куда Григорьев, поздно ночью, принес мне тяжелую папку, желая во что бы то ни стало показать мне эту серию и узнать мое мнение. Эта жуткая обстановка – дождь, ночь, пустое, маленькое, мрачное кафе – врезалась в память неразрывно с впечатлением кошмарных и талантливых композиций.

„Знаете что? – сказал я Григорьеву. – У вас только Каин во всем, а у Достоевского ведь был и Авель!“ Думается, что я верно выразился, формулируя дух этих композиций, лишенных всякого духа благодати, присущего произведениям Достоевского, при всей жути, в них имеющейся. Мне сказали впоследствии, что на Григорьева эти слова произвели „огромное впечатление“. Вдумавшись, он и сам признал их справедливость. Умение без обиды выслушать критику было у него хорошей чертой, среди художников довольно редкой» (С. Щербатов. Художник в ушедшей России).

ГРИН Александр Степанович

Писатель. Публикации в журналах «Всемирная панорама», «Новый журнал для всех», «Современный мир», «Солнце России» и др. Первые два сборника изъяты по решению цензуры и уничтожены «путем сожжения»: «Заслуга рядового Пантелеева» (М., 1906) и «Слон и Моська» (СПб., 1906). Сборники рассказов «Шапка-невидимка» (СПб., 1908), «Рассказы. Т. 1» (СПб., 1910), «Знаменитая книга» (Пг., 1915), «Происшествие на улице Пса» (М., 1916), «Искатель приключений» (М., 1916), «Трагедия плоскогорья Суан. На склоне холмов» (М., 1916) и др. Романы «Алые паруса» (М., 1923), «Блистающий мир» (М., 1924), «Золотая цепь» (1925), «Бегущая по волнам» (Л., 1928), «Джесси и Моргиана» (Л., 1929).

«Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Впоследствии это впечатление рассеялось, а про нос свой Александр Степанович, смеясь, говорил: на лице, похожем на сильно мятую рублевую бумажку, расположился нос, в начале формы римский – наследие родителя, но в конце своем – совершенно расшлепанная туфля – наследие родительницы.

Был Грин росту ровно два аршина восемь вершков, и вес никогда не превышал четырех пудов, даже в самое здоровое время. Был широк в плечах, но сильно сутулился. Волосы темно-каштановые с самой легкой проседью за ушами, глаза темно-карие, бархатистого оттенка, брови лохматые, рыжеватые, усы такие же. Нижняя челюсть выдавалась вперед, длинный неправильный рот, плохие зубы, черные от табака. Голова хорошей, чрезвычайно пропорциональной формы. Очень бледен и в общем некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами.

Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягкий коричневый бархат. И никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.

Руки у Александра Степановича были большие, широкие; кости – как бы в мешочках из кожи. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии.

Грин редко смеялся. Но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на его лице, смягчая суровые линии рта. Чаще это было от моих проказ. Я была тогда озорна и смешлива. Он это любил.

…По характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш разговор звучал, как птичий. В Феодосии называли нас „мрачные Грины“. На самом деле мы никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался – живет писатель. А как живет, никто не знал.

…Александр Степанович очень любил цветы фуксии и герани, говорил: „Это эстетствующие снобы-мещане назвали их мещанскими цветами… Цветы эти прелестны, и, если бы их было мало, их ценили бы, как орхидеи. Мещанских цветов нет, есть лишь «мещане», не понимающие этой простой истины“.

„Тот, кто сделает мне настоящее зло, – говорил Александр Степанович, – всегда ответит за это без личного моего участия в расплате: судьба расплатится так или иначе, раньше или позже“» (Н. Грин. Записки об А. С. Грине).

«Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом… С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело…Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.