Лев Лурье - Лаврентий Берия. Кровавый прагматик

Игорь Васильич Курчатов, его коллеги спасли страну, и у нас не было горячей Третьей мировой войны благодаря советским физикам, благодаря школе Абрама Федоровича Иоффе, благодаря Курчатову и Зельдовичу, Харитону, Щелкину и многим, многим другим. Как-то Анатолий Петрович Александров сказал про Курчатова, что это уникальный человек. Любое, он употребил более крепкое слово, любое дерьмо он заставляет нормально работать.

Участница советского Атомного проекта Ирина Адамская поведала нам о невиданных идеологических свободах, которыми обладали в сталинское время ядерные физики:

Начиналось обсуждение – производственные вопросы. Потом решение, потом разговор переключался на политические темы. Обсуждение шло свободное. Только первый отдел наш боялся, чтобы окна в это время были закрыты, чтоб там, за проволокой, не было слышно. Режимные органы знали прекрасно, что такая свобода мысли среди физиков существует. Но, как сказал мне как-то мой муж, видимо, они считали так – пусть тешатся, если они без этого не могут, без обсуждений политических вопросов, лишь бы хорошо свое дело делали.

У нас обязательно политический семинар был еженедельно. Но в подразделениях во всех, кроме теоретического, были жесткие темы. Нужно проработать постановление ЦК, постановление правительства и т. д. У теоретиков этого не было. У них на семинаре политическом мог ставиться любой вопрос. Тематика их политического семинара не контролировалась партийными органами, и она у них была свободная. Обсуждали то, что хотели обсуждать. А после двадцатого съезда вообще у них некий такой политический клуб был. Заводилой в котором был Андрей Дмитриевич Сахаров. Естественно, что он всегда мог вызвать спор, всегда мог вызвать обсуждения. В общем у физиков – да, была большая свобода по тем временам.

Большой взрыв

На создание бомбы брошены колоссальные ресурсы. Но к намеченному сроку Берия не успевает. Дату испытаний ядерного оружия приходится переносить дважды. Сталин не скрывает раздражения: без сверхоружия Советский Союз не может диктовать свою волю. В 1948 году начался Берлинский кризис. Сталин перекрыл все сухопутные пути к Западному Берлину, и город пришлось снабжать по воздуху. Сталин шел на риск войны не случайно. Он знал, что в 1948 году советские атомщики под руководством Берии обещали сделать для него атомную бомбу. Однако прошел 1948-й, начался 1949-й, а бомбы все не было, и Сталину пришлось отступить. Блокада Берлина была снята. Однако больше прощать Берии он был не намерен.

К 1949 году бомба готова, но ученые не дают гарантий, что ее удастся взорвать. Срок испытаний, 1 марта, снова переносится – на 29 августа. На Семипалатинском полигоне в Казахстане устанавливают 30-метровую стальную башню. На разном расстоянии от нее размещают всевозможную военную технику и животных. На башне крепят и готовят к взрыву само изделие – РДС-1.

Название придумал Берия – «Россия делает сама», или «Реактивный двигатель Сталина». Впрочем, она, как выражался один из разработчиков советского атомного оружия Яков Зельдович, «цельнотянутая» у американцев. Точная копия той бомбы, которая в 1945 году взорвалась над Нагасаки. Остановились на американском варианте из-за надежности. То, что взорвалось в Японии, должно было взорваться и в Казахских степях.

Испытание первой атомной бомбы запланировали на 6 утра 29 августа 1949 года. Лаврентий Берия прибыл на Семипалатинский полигон. Когда до взрыва оставалось полчаса, резко ухудшилась погода. Курчатов принимает решение перенести испытание на один час. Это время прошло в мучительном ожидании. Каждый понимал: от успеха испытаний зависит не только карьера, но и жизнь. В 6.35 включили автоматику подрыва, начался отсчет последних минут. Ровно в 7 часов над полигоном возникла ослепительная вспышка, ярче солнечной.

Саров. Пульт подрыва первой советской атомной бомбы

Вот что рассказал нам свидетель атомных испытаний Степан Микоян:

Страшные впечатления. Страшная картина, конечно. Потом мы же приезжали, там была группа авиаторов, смотрели на разных расстояниях под разными углами, какое воздействие на самолеты. Вот я этим занимался. Мы приезжали сразу после взрыва, если радиационная обстановка позволяла, то работали, все записывали. А если нет, то только на машине проезжали, потом через два-три дня приезжали уже обследовать. Мы были при взрыве где-то на расстоянии 20–25 километров. И вот поле с травой. И видишь, как звуковая волна бежит по полю, кажется, что она не очень быстро бежит, поле-то большое, но трава ложится – это звуковая волна, и вот когда дошла, вот тут удар, а так удара в начале не слышно.

Как подумаешь, что немцы могли это сделать раньше, становится страшно. Говорят, что американцы, когда были единственными обладателями бомбы, думали на нас напасть, я в это не верю. Я вообще очень не люблю антиамериканизм, который у нас с тех пор развился. Они могли в принципе когда-то хотеть напасть, если бы мы уже представляли бы угрозу, т. е. мы готовились напасть, тогда может быть. Ну а наличие бомб охлаждает некоторых. Но в то же время я отношусь к тем людям, которые очень опасаются этих всех разговоров. Вообще, думать об этом нельзя. Ведь атомная бомба это гибель вообще всего. Это страшно, это люди не понимают. Это не оружие, это гибель человечества. Потому что это вещь, которую нельзя будет остановить, цепочка пойдет. Тогда все кончится вообще. Была у нас еще поговорка, что после атомной войны если и будет коммунизм, то только первобытный.

Геологу профессору Гавриилу Грушевому довелось испытать на себе неожиданные последствия от первых советских испытаний:

В сорок девятом году, когда взорвали атомную бомбу нашу, все приборы зашкалило, мы ничего не поняли, естественно, все бросили работу и примчались на перевал кто откуда – и у всех приборы испорчены. Все чинят, все ругаются, ничего сделать нельзя, потом начинается разговор. Наверное, на солнце произошло какое-то извержение, и в том числе радиоактивное. И только через две недели нам сообщают официально, по закрытому каналу, что произведен взрыв атомной бомбы в Семипалатинске. И оттуда в этот день дул страшнейший ветер на восток, он там всегда в центре Азии дует в сторону Китая. Из трехсот шестидесяти пяти дней с запада на восток дует примерно дней триста. И в этот самый день был ураганный ветер, наши не побоялись взорвать. От нас взрыв был в пятистах километрах.

Был прекрасный день солнечный, и мы ничего не чувствовали. Мы купались, мы работали, и только потом мы поняли, что наступило такое времечко нехорошее. Конечно, все были оптимисты, все были молоды, про радиоактивность никто не знал, кроме физиков, которые уже успели наоблучаться в Гатчине, в Питере, в Москве, они уже береглись. А мы, конечно, ничего не понимали в этом деле. И когда я приехал домой в Питер, то меня спросила моя мать – а где ж твои золотые кудри? У тебя, говорит, как-то очень поредело на голове, вот с тех пор то, что у меня есть на голове, то и осталось.