Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны

Все, что до сих пор было известно как новый гитлеровский европейский порядок — всего лишь прием в политической борьбе. Это показывает простое соображение, что европейский порядок не может существовать независимо от других образований. Даже если бы и можно было на континенте основать объединенный экономический и политический порядок, даже если бы он не состоял из уже упомянутой концентрации всех элементов власти в огромных монополиях, контролируемых только Германией, то все равно такого европейского порядка был бы недостаточно для выработки нового мирного положения. Нацистский порядок в лучшем случае привел бы только к перемещению соперничества между национальными государствами, которое ограничивается пределами континента, на интерконтинентальный уровень и, таким образом, это привело бы к новым осложнениям в мировом масштабе. Это случилось бы, будь Европа даже экономически самодостаточной, каковой она не является. Таким образом, дальнейшие планы неизбежно продолжали бы осуществляться и дальше. Существование обширных соперничающих друг с другом территорий не может внести вклад в защиту мира. Оно может только дать новые возможности для ведения окончательной борьбы за мировую гегемонию.

Новый баланс сил на мировом уровне, гарантированный Гитлером и Муссолини, или, может быть, Японией и Сталиным, является фантасмагорией. Он не стал бы более реальным, даже если бы Великобритания и Соединенные Штаты присоединились к нему. Британская империя, гитлеровская Европа, Россия, паназиатский и панамериканский союз — между всеми ними никогда не будет реального равновесия. Они будут просто отправным пунктом для борьбы за мировое господство. Необходимость концентрации средств власти очень скоро приведет не только к угасанию в пределах больших территорий всех амбиций второстепенных стран (например, таких как Италия), но и к устранению враждующих сил. Если согласиться с требованием необходимости концентрации и централизации средств власти, то вследствие этого будет невозможно следовать политике в противоположном направлении, то есть политике уважения других сил, существования ряда центров власти и принципа мирного соперничества.

Баланс сил — фраза, принадлежащая совершенно отличному политическому порядку — британскому и англосаксонскому. Этот порядок, в который включены государства, выросшие в результате исторического развития из европейских наций, невозможно поддерживать на принципе принуждения некоторых из этих наций. Он может существовать только на принципе сообщества, которое бы отвечало интересам всех входящих в него членов. Только Европа, упорядоченная согласно этому принципу, подходит для того, чтобы вступить в подобное сообщество на интерконтинентальном уровне. Порядок, в котором огромные централистские и тоталитарные государства противостоят огромным демократическим государствам, является не концом великой Революции, а ее началом.

Tristitiasaeculi

В конце процесса разрушения, который начался как высокомерное освобождение человеческого общества от хаотического прошлого и основ его детства, находится абсолютное ничто, чистое сознание индивидуума, его страх принадлежности только к этому миру и его намерение получить максимум удовольствия и власть от этой единственной жизни, до того как он хладнокровно и цинично или же в истерии уйдет из этого мира. Человеческая жизнь потеряла всякую ценность.

Tristitia saeculi — это меланхолия мира по сравнению с "божественной меланхолией". Это отказ от отцовства Бога. Люди больше не желает слышать о необходимости соблюдения требований высшего гуманизма и праведной жизни. Они хотят окунуться в жизнь развлечений, в которой ложная безопасность обеспечивается отсутствием страха и надеждой на лучшее. Но как в эпоху, в которой любая вера стала невозможной и смехотворной, политическое сообщество может вынести отсутствие общепринятого стандарта праведной жизни? Разве страстный патриот, который пытается освободить свою страну, не желает власти столь же сильно, как и нещепетильный охотник, с тем, чтобы ухватиться за одно оставшееся средство, средство, предложенное любой формой общинной жизни, — за принуждение, за принудительную веру?

Самый насущный вопрос: как в эти дни возможна хоть какая-то вера? Для большинства людей этот вопрос означает не более чем поиск того, что можно поставить на место утраченной веры, что могло бы вывести нас из хаоса? Этот вопрос не только для Германии но, и может быть, для Франции и остальной Европы. Британия и англосаксонский мир существует за счет последней сублимации уже давно умирающей христианской веры. Даже если эта вера все еще сохраняется как обычай, она может исчезнуть в новом поколении, среди нынешних молодых людей. Также полностью, как это случилось в Германии. Процесс разоблачения идеологии здесь, на континенте, не достиг своей цели. Но можно ли его остановить? В нем кроется глубочайший источник сомнения в возможности возродить наш западный мир.

В некоторых оргиях французской революции, по крайней мере, присутствовала богиня разума, которую возвели на престол, хотя бы и в форме обнаженной женщины. Деспотизм был все еще в стиле Робеспьера. Это — деспотизм разума. Но в Германии на престол возвели — калибана.

А церковь? Я полагаю, что даже люди доброй воли больше не способны сказать, что значит церковь или что она должна значить — не могут, во всяком случае, в континентальном протестантстве. Многие приходят к неизбежному заключению, что христианство не вопрос чувства, а вопрос вероисповедания, не отдельные молитвы, а соборное служение. Нам пришлось идти долгим путем и мы нуждались в этом споре о предназначении христианской церкви, чтобы еще раз осознать, что христианство есть таинство исповеди. Сам по себе термин исповедальная церковь имеет новое звучание, и разве он не создал конструктивный элемент для будущего, во всяком случае, в пределах германской евангелической церкви.

Но это внутренние изменения, на которые мы больше не можем влиять. С какой стороны не пытайся разрешить проблемы нашего глубокого кризиса, в конечном счете приходишь все к той же центральной проблеме. Это проблема твердости веры. Основной вопрос в нашем кризисе, это вопрос о том, возможно ли достичь духовной и моральной опоры, на которую сможет опереться вся наша жизнь. Важная проблема еще в том, возможно ли повергнуть вспять исторический процесс секуляризации, длящийся уже пять столетий. Это явно невозможно. То, что нужно сделать для этой цели, выходящей за пределы чисто религиозной сферы, несколько больше чем ограничение политических и социальных требований. Это признание ограниченной сферы нашего человеческого космического порядка, который является предметом споров. Вероятно, можно сделать нечто большее, но в любом случае не следует. Деятельность человеческого общества должна определяться извне, а не в себе.