Алексей Новиков - Впереди идущие

Процессия шла и шла. Отставшие догоняли ее из последних сил. Дождь лил как из ведра.

– Помните, – оживился Белинский, снова обратившись к Щепкину, – у Гоголя в «Мертвых душах» полицмейстер хвалится: если капитан-исправник пошлет вместо себя один картуз свой, то и картуз погонит мужиков куда надо. Стало быть, и исторического кнута не нужно, одного картуза капитана-исправника хватит.

Михаил Семенович Щепкин опасливо повел глазом на ямщика, но Виссарион Григорьевич даже не заметил предостережения.

– А потом возьми да и опиши Гоголь, как мужики снесли с лица земли земскую полицию… Помните участь заседателя Дробяжкина?

– Да ведь не одобрил, помнится, Николай Васильевич того самоуправства, – отвечал Щепкин.

– Однако же внес в поэму для полноты картины… – Виссарион Григорьевич ушел в свои думы.

Давно прошел крестный ход, давно добрались путешественники до Курска и обогрелись в гостинице.

– Да-с, милостивый государь, – заговорил за чаем Белинский, – сколько мы с вами губерний ни проехали, везде распоряжается всевластное рабство. А дума повсюду одна: как скинуть с шеи барский хомут?

Михаил Семенович Щепкин подливал горячий чай и слушал сочувственно. Ему ли, выбившемуся из крепостных, не знать дум народных? Сколько сам он мог порассказать!

Белинскому снова вспомнился крестный ход и толпа людей, влачащаяся по грязи.

– Все тот же исторический кнут, – сказал он, – только освященный религией. Придет время – возьмутся люди не за иконы и хоругви… А пока не свершится будущее, кто же, как не литература наша, должна отразить чаяния народа? Нет у нее другой, более важной цели!

Путешественники засиделись за чаем допоздна…

Летнее солнце улыбнулось им только перед въездом в Харьков. В Харькове Белинский выпил бокал за здоровье дочери: Оленьке исполнился год.

А потом грустно размышлял над письмом от Мари, которое пришло наконец из Ревеля. Мари, по обыкновению, раздражалась от всяких мелочей и жаловалась на болезненное состояние.

Белинский ни на что не жаловался. Путешествие, в которое он пустился, еще только началось, но он уже подозревал, что ничего, кроме утомления, оно ему не принесет.

Глава шестая

Петербургская полиция ходила по книжным лавкам и отбирала только что вышедший второй выпуск «Словаря иностранных слов», издаваемого штабс-капитаном Кирилловым. Приказ министра народного просвещения был короткий: отобрать все отпечатанные экземпляры «Словаря», а дальнейшее издание прекратить.

Происшествие было чрезвычайное: в свет вышла книга, насквозь пропитанная духом социализма и материализма, исполненная ненависти к деспотизму, подробно излагавшая идеи и опыт Французской революции 1789 года. Невинная форма словаря, избранная злоумышленниками, свидетельствовала об их дьявольской хитрости.

Но как могла выйти такая книга в самом Петербурге, где трудились десятки опытных цензоров, набивших руку в истреблении крамолы? По-видимому, прав был профессор Плетнев, председательствовавший в то время в цензурном комитете: даже в цензуре дело дошло до анархии.

Издатель «Словаря» штабс-капитан Кириллов уже не думал о понесенных убытках. Дело могло обернуться куда хуже. Тогда виновник разразившейся бури Михаил Васильевич Петрашевский предложил издателю открыть властям имя главного автора статей и тем снять ответственность с себя.

К удивлению, автором не заинтересовались. Власти всячески старались замять скандальное дело. Иначе несдобровать бы, пожалуй, самому министру просвещения Уварову, ведавшему цензурой.

Полиции приказано было действовать с энергией и быстротой, однако без огласки, дабы не привлекать к происшествию внимания.

У Петрашевского по-прежнему происходили сходки по пятницам. Это был политический клуб, куда мог прийти каждый. Кое-кто появлялся и исчезал. На смену приходили новые участники.

Петрашевский искусно направлял разговоры на неотложные нужды России. На сходках медленно, неощутимо складывалось ядро людей, которые к пропаганде присоединят волю к действию. Но еще далеко было время, когда скажет Петрашевский: «Мы осудили на смерть настоящий быт общественный, надо приговор наш исполнить!»

Еще далек был и тот черный день, когда по лестнице, освещенной ночником, поднимется в квартиру Петрашевского шпион новой формации, из образованных студентов. Бестрепетной рукой перепишет он имена, законспектирует речи и все это передаст в руки правительства за тридцать сребреников, трепеща только одной мысли: как бы имя его не стало известно…

Пока что к Петрашевскому тянулись новые люди.

Весной при выходе из кофейни, в которой Федор Михайлович Достоевский побывал вместе с молодым поэтом Алексеем Плещеевым, к Достоевскому подошел незнакомый человек, коренастый, с могучей черной бородой.

– О чем будет ваше новое сочинение? – спросил он.

Плещеев поспешил познакомить молодых людей. Так впервые увидел Федор Михайлович Достоевский Петрашевского, о котором Плещеев много ему рассказывал. Как же не попасть молодому писателю на сходки в Коломне?

Всюду тянутся нити, идущие от сходок в Коломне. Одни все больше сближаются с Петрашевским, другие, недовольные пестротой «пятниц», устраивают свои собрания.

Казалось бы, неприступный для вольномыслия оплот – казармы гвардейских полков. Надежны караулы при входе. Солдат, известно, всегда на службе. А господа офицеры, если свободны от занятий, ездят в театры и на балы или кутят напропалую.

Однако не все. Если заглянуть вечером в казармы лейб-гвардии Московского полка, в квартиру поручика Момбелли, там битком набито офицеров. Кроме своих ходят сюда гости из лейб-гвардии егерского полка. А на собрании ни карт, ни шампанского, ни легкомысленных красоток. Тут происходят литературные чтения. Каждый может читать сочинения на любую тему. Были читаны здесь: замечания на тексты евангелия, переводы из Вольтера, очерк о падении Новгорода. Сам поручик Момбелли приготовил, казалось, вполне добропорядочную статью – «Основание Рима и царствование Ромула». Но недолго задержался автор на древней истории. Немедля повернул на русскую жизнь.

– Император Николай не человек, а изверг, зверь! – заявил Момбелли и обосновал эту мысль на живом примере: – И теперь еще пробегает холодный трепет по жилам, – читал он, – при воспоминании о виденном мною кусочке хлеба, которым питаются крестьяне Витебской губернии. Мука вовсе не вошла в его состав, он состоит из мякины, соломы и еще какой-то травы и видом похож на высушенный навоз. Хотя я противник всякого физического наказания, – заключил Момбелли, – но желал бы посадить чадолюбивого императора в продолжение нескольких дней на пищу витебского крестьянина.