Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов
Мы в эти годы пересекались, главным образом в «домах» – Доме кино, Доме актера и Центральном доме литераторов, а поскольку эти творческо-питейные заведения располагают к некоторой нивелировке авторитетов, как-то незаметно перешли на «ты».
То, что я хочу рассказать, случилось в ЦДЛ, где я чувствовал себя завсегдатаем. Завсегдатай – это тот, кто может прийти в кабак и выпить, и закусить в долг, где ему поверят, зная по опыту, что он не обманет, не кинет. Компании там бывали разные, чаще интересные, но с элементом случайности – многие аборигены приводили туда гостей – чаще, чтоб показать, как живут писатели, а иногда просто выпить за их счет. Почему мы в тот день остались с Марленом Мартыновичем вдвоем, с кем выпивали и беседовали до того, не помню, хоть убей. Но грамм по двести пятьдесят в нас уже было. И Хуциев заныл: «Называется, ученики. У вашего учителя все плохо, он бьется с Комитетом, его предает Студия, его не слышат и слышать не хотят, так хоть бы вы позвонили, спросили: ты как? Жив? Не надо ли, чем помочь? Дождешься от вас…»
И меня заело. Я ответил недипломатично, но честно и грубо: «А какой ты на … учитель! Ты сколько лет был худруком «Экрана»? Четыре? Пять? За эти годы я, твой ученик, снял пять фильмов. Ты из них хоть один видел? Нет? А ты обязан был их смотреть, ты за это зарплату получал. Так что давай не будем считаться, кто кому звонить должен». Тут мы с Марленом заказали еще по пятьдесят, и с тех пор не ссорились ни разу. Году это было в 1982–1983-м, точно не скажу, но до перестройки.
А теперь – в Польшу. Перестройка! Союз кинематографистов в авангарде бескровного мятежа. Первая для меня после 18 лет изоляции поездка за границу, да еще со своим «Отрядом», снятым годом раньше. Ехали мы на неделю советского кино в Варшаве, а потом должны были развезти этот праздник по нескольким польским городам. Делегация состояла из пяти человек и составляли ее в Госкино: три автора, классик и переводчик от Госкино – Пабаусский, по-моему, звали его Володя. Киноклассиком был Марлен, а две, еще не вышедшие в широкий прокат картины представляли: мы с Женей Григорьевым «Отряд», а Евгений Матвеев – соревновавшуюся с нами на Минском всесоюзном фестивале, посвященном 40-летию Победы, картину «Победа» по роману А.Б. Чаковского.
С «Победой» перед отъездом из Москвы был заплетык, там был такой эпизод: в 1945-м глава польского правительства в эмиграции приходил к Уинстону Черчилю на инструктаж. Эпизод был проходной, и выглядело это как разговор начальника полиции с мелким сексотом.
В Польше, – сказали Матвееву, – пока еще плохо с перестройкой, и они могут тебя неправильно понять. Но Матвеев защитил целостность авторской концепции и девственность своей интерпретации, и эпизод не вырезал, так и поехал, тем более что и у нас перестройка еще не достигла должного уровня, и кинодеятели не могли ездить просто так, без руководства, а руководителем делегации, естественно, был назначен именно он, народный артист Матвеев. Он нас и возглавлял в пути, и в первый день в Варшаве, и первый вечер в посольстве, где на прием по случаю открытия недели и показа фильма «Победа» собрались… и тут я должен сделать не лирическое, а вполне политическое отступление.
С одной стороны, нас в Польше всегда не любили, учитывая, сколько раз и с кем мы ее только ни делили.
С другой стороны, нас в Польше всегда любили, учитывая близость наших культур, взаимопроникновение поэзий и всеобщее для интеллигенций пристрастие к лозунгу «За нашу и вашу свободу!». Ну, чтоб не быть голословным:
Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей,
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную – с Польшей
– это Слуцкий, Борис Слуцкий, лучший российский поэт XX века.
Но это противоречие, с которым посольство работало всегда, и сейчас работает. А вот в 1986-м было и другое: польское руководство было крайне недовольно советским руководством и устроенным им бардаком под названием перестройка, где в перспективе они не находили себе места. И на отношениях с посольством это, конечно, сказывалось. И заметно: в посольство ходили только заклятые русофилы, актеры, снимавшиеся в СССР: популярные в советском прокате капитан Клосс, четыре танкиста, правда, без собаки, и Барбара Брыльска.
Ну, после того, как Матвеев одержал над ними свою «Победу», ни один поляк к нему не подошел, кроме лично знакомых, даже официальные лица застыли в ужасе. Матвеев был обижен, раздражен, вечером сел на поезд и уехал, увозя копию и оставив делегацию на попечение судьбы. Обезглавленная делегация в составе Григорьева и меня, недолго думая, выбрала новым главой делегации нашего общего учителя по курсам и любимого режиссера по фильмам – Марлена Мартыновича Хуциева, – и все бы хорошо, но новоизбранному главе надо было присвоить звание, чтоб звучало. На звании «Отец родной» мы сошлись, но я, учитывая дурной мой характер и только что описанный эпизод, – настоял на «второй степени».
На звание «отец родной» Марлен зарделся, а после добавки несколько раз распахнутой ладонью поправил очки и на пути руки вниз огладил усы. И все-таки принял, хотя юмора по отношению к себе не одобрял. Есть даже фотография, сделанная в одном из провинциальных музеев: Марлен в кресле, как король на троне, а мы с Женькой с музейными алебардами его охраняем.
Все остальные дни в Польше мы жили душа в душу. И Пабаусский, опять не помню, как его звали, нам в этом не мешал, тем более что мы не так часто прибегали к услугам переводчика, ибо общались мы не с коллегами, а с провинциальной партийной верхушкой: во-первых, принимать нас входило в их обязанности, во-вторых, все они худо-бедно знали русский, в-третьих, им самим это было интересно, чем оно чревато, то, что у нас происходит и в скором времени, явно, дойдет и до них. И много пили, что располагало к откровенности. Особенно, «выборова».
Наши беседы-застолья проходили по принципу – всяк сверчок знай свой шесток: Марлен направлял течение бесед и говорил основополагающие тосты, Женя Григорьев, к нашему радостному изумлению, оказался напичкан сведениями из
