Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Батюшков пробирался на мостик к Ершову, когда его опять окликнул Воронихин. Отец и сын Воронихины несли в лазарет молодую девушку. Никто не сказал бы, что она страдает. Она глядела вокруг со странной прозрачной улыбкой, чистый девический лоб морщился, все в ней выражало смущение.
Батюшков торопился:
— В чем дело? Сейчас не могу…
Осколками сыпануло, как косым дождем.
— Какой шум, какой шум, — забормотал Воронихин.
Батюшков успел подхватить старика — он был ранен — и помог ему сойти в операционную.
— Эта девушка, — заговорил Воронихин, — она знает Варю… Хочет что-то рассказать вам…
Наступал четвертый час боя.
Мокрый с ног до головы, будто вынутый из воды (а, собственно, так оно и было), Батюшков докладывал командиру свой план, не забывая, что ему сейчас нужно разыскать девушку, знающую Варвару Степановну. Щеголеватый козырек его фуражки был сломан надвое.
Ершов смотрел на него горячим, злым взглядом.
— Что ж это у вас ничего не выходит? Водолазы работают?
— Работают. Пока установить причины заклинения не удается.
— А как переборки? Выдерживают?
— Справа пикирует самолет! — крикнул сигнальщик.
— Пикирует. Ну и туда его… Что я могу сделать? — двигая скулами, огрызнулся Ершов.
«Скиф!..» — вдруг почему-то вспомнил я, как еще прошлой осенью Сыркин отозвался о Ершове.
На вопрос командира Батюшков отвечал, что переборки выдерживают.
— Крепите дальше. Руль взрывайте, — приказал Ершов и поднял голову.
Самолет пикировал прямо на корабль, все более тускнея в колеблющемся над трубами горячем воздухе.
— Удачно вышел, — проговорил Ершов, закладывая руки в карманы, не сводя глаз с пикировщика. И вдруг спросил голосом, хриплым от утомления: — Утопит?
— Нет! — резко, с уверенностью выкрикнул я.
Ершов, как показалось мне, взглянул на меня удивленно, но с благодарностью.
А еще через несколько мгновений я и совсем не поверил себе: когда короткая цепочка бомб легла в стороне, в глазах Ершова блеснули слезы.
— Верно, не достал… — еще раз взглянув на меня и тотчас же отвернувшись, прохрипел он. — Но знаете что?
— Что? — шагнул я к нему: вдруг в голосе Ершова я услышал ту спокойную и строгую интонацию, с какою он говорил однажды, справляясь о судьбе Юлии Львовны. — Что? — переспросил я, но Ершов быстро шагнул от меня в сторону. На тугом широком затылке под краем фуражки сбились мокрые от пота волосы.
Командир уже не мог маневрировать даже машинами: к этому моменту «Скиф» принял до полутора тысяч тонн воды, исчерпав запас плавучести.
Для того чтобы несколько поднять нос, Сыркин затопил помещение в корме. С заклиненным рулем, чудовищно перегруженный, с машинами, не вырабатывающими против волны, это уже не был наш поворотливый, быстрый, надменный голубой «Скиф», а разбитая посудина, готовая зачерпнуть последнюю, роковую дозу воды.
Немцы, разумеется, видели бедственное положение корабля. На их яростные усилия добить голубой крейсер команда лидера отвечала последними усилиями спасти его. За борт продолжали выбрасывать все, что могли: котельный кирпич, конуса, параваны. Пробовали сбросить якорь — не удалось: над полубаком, мешая пройти, клокотал бурун в два метра. Рубили и сбрасывали за борт стойки для тента.
Всех, кто мог передвигаться, перевели на корму. Обед был готов, и многие не выпускали из рук бачки, от которых пахло борщом так неожиданно, так странно в этой обстановке.
Батюшков бежал обратно, высматривал ту раненую девушку, которая знала о Варваре Степановне и осталась на руках у седой плечистой незнакомки. Девушка лежала у камбуза. По-прежнему ее лицо освещалось странной, смущенной улыбкой, глаза были раскрыты, и Батюшков с трудом поверил, что она уже мертва. Ветер шевелил ее волосы.
До кормы Батюшков не добрался.
Всех нас сильно тряхнуло, как лукошко с грибами. Взрыв отдался дрожью по кораблю. Из строя вышли гирокомпасы.
— Вот этого еще недоставало! — кто-то возмутился рядом со мной.
Я взглянул — это был Петров. Он ухватился за поручни и клонился за борт, как бы собираясь травить.
— Вам худо?
— Всем нам худо, — справедливо заметил он.
Но одновременно с новыми повреждениями — дальше мы двигались по шлюпочному компасу — взрыв сделал то, чего не могли сделать Батюшков и водолазы: руль стал в нулевое положение.
Неожиданная удача сразу сказалась на маневре.
— Руль встал! — послышались радостные голоса.
Это было в девятом часу.
Все развитие боя 27 июня говорит о том, как важно на войне бороться за каждую мелочь, извлекать пользу из каждого нового стечения обстоятельств.
Случайность принесла нам громадное облегчение, но, несмотря на это, положение оставалось почти безнадежным: каждую минуту прибывало более двух тонн воды, а мы уже не могли сбросить за борт даже и такого веса.
— Сколько миль до базы? — угрюмо спросил Ершов у штурмана.
— Шестьдесят.
Командир корабля распорядился приготовить документы к уничтожению.
Только теперь я обратил внимание на то, что Ершов сбросил реглан и переменил китель на новый, с прикрепленным орденом Красного Знамени — памятью Одессы.
Все более мрачнея, он согласился готовить к спуску катер и карлеи. На палубу выносили пробковые матрацы.
Мы уже знали, что из Новороссийска вышли к нам на помощь корабли, была обещана авиация. Однако помощь не приходила.
С каждой минутой слабел наш противозенитный огонь. Сначала поступило приказание стрелять исключительно по пикирующим самолетам залпами, потом — по отдельному самолету и только из одной пушки, и, наконец, в нашем распоряжении остались всего одна пушка и один пулемет на всю стаю пикировщиков. Но именно в это время пулеметчик сбил еще один бомбардировщик. Автоматы выпустили свыше шести тысяч снарядов, башня — восемьсот. Из двух машин действовала одна. Для того чтобы поддержать энергию машины, были включены все турбовентиляторы. Машинисты и кочегары у топок и разогретых механизмов теряли сознание.
Помощь не приходила.
К девяти часам утра, после восьмидесяти с лишком заходов, бомбардировщики сбросили на лидер около четырехсот бомб. Еще раз мы встретились с Ершовым на крыле мостика, когда я вышел к нему с радиограммой от командующего: «Приказываю держаться до прибытия помощи», — и тут Ершов досказал, очевидно, то, что не успел или не хотел сказать за полчаса перед тем.
А мне нелегко записать это.
Он совсем потерял голос, и я скорее угадал, чем услышал его слова:
— Но Юлию я вам не уступлю. Этого я не могу… Я вижу ее даже сегодня. — И он повел рукой по горизонту в сторону берега.
Пораженный, следя за рукою Ершова, я почему-то сказал себе словами Александра Грина: «Бегущая по волнам»… Вот и все! Не ошибаюсь ни в одном звуке слов, вероятно последних между нами.
Я все еще слышал их, эти слова, после четырех часов бомбежки и стрельбы, когда казалось, что этот грохот, свист, вой, лязг осколков, крики команды
