Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Ершов требовал между тем поставить перо руля на нуль, поставить любой ценой, и мы сами знали, что иначе нам далеко не уйти. Держать корабль на курсе с заклиненным рулем можно, только маневрируя машинами за счет скорости хода.
Бурун за кормой сразу упал, как будто под кораблем, как под кастрюлей, потушили огонь. Еще немного — и корабль совсем остановится, облегчая задачу бомбардировщикам.
На корабле появились первые жертвы.
В этот трудный момент мне почудился плеск аплодисментов.
— Не сомневайтесь, аплодируют! — подтвердил Ершов, обращаясь к славному нашему спутнику, опять показавшемуся на мостике со своей сумкой и блокнотом.
Командир хитровато улыбнулся и просветлел в первый и последний раз за время этого боя.
— Вон, смотрите. Налетался.
Самолет снижался так, что сразу стало понятно, что он падает. Он резанул по воде концом крыла, и над водой вспыхнуло легкое, как пузырь, пламя. Черный столб дыма долго висел над морем.
— Вот вам и «башня смеха»! — деловито, как бы выступая в защиту артиллеристов, сказал Боровик. — Это же она накрыла.
Вал кормовой зенитной установки, той башни, которую мы установили на лидере после одесской операции, проходил через кубрик и вращался там, как карусель. Это веселило моряков. К тому же в расчете подобралось несколько украинцев, веселых и смешливых матросов. О своих пушках они говорили: «Та яки ж це пушки, це гарматы, а не пушки».
Веселую башню прозвали «башней смеха».
Сегодня гарматы от беспрерывной стрельбы пошли всеми цветами побежалости, но вслед за первым «юнкерсом» земляки сбили второго. «Башня смеха» тут же была переименована в «Первую гвардейскую».
Эту историю «башни смеха» я успел рассказать нашему гостю, но вообще для разговоров времени у нас не было. Помню только, что между двумя атаками «юнкерсов» он в свою очередь успел рассказать мне, как однажды на Карельском фронте он с бойцами отсиживался во время бомбежки в воронке, бойцы собирали вырванную с корнями травку с каким-то ласковым названием и полезную для здоровья.
— Как мило все это земное… Нет, на земле все-таки лучше, — признавался он скорее всерьез, чем шутя. — Очень симпатичные травинки… Но что сказать о Ершове? Это же бог войны!
О Ершове говорить мне не хотелось, но я тоже вспомнил зеленеющее деревце и лошадь, мирно потряхивающую головой на Новороссийском причале.
— Да, вы правы: все-таки лучше на травке… хотя бы и под балконом.
Не зная, о чем речь, Петров отвечал, тревожно оглядывая небо:
— Думаете, под балконом?.. Не знаю… Не знаю…
Из штурманской рубки выглядывал Дорофеев.
При втором взрыве на столе перед ним вдребезги разлетелось толстое стекло, а навигационной карты как не бывало. Дорофеев взял другую карту и нанес место по памяти.
Второй взрыв прошелся по левой скуле корабля. Корабль набежал на бомбу. Это было тяжелое повреждение. В носовых кубриках размещалось несколько сот безруких и безногих. И удивительное дело: впоследствии в осушенных помещениях нашли всего три или четыре трупа, все раненые своевременно выползли наверх.
Краснофлотец Ялов успел добежать до трапа, ведущего из котельного отделения, но тут, обожженный паром, упал. Вода привела его в чувство и подняла до отверстия люка. Он был единственным, кто спасся из затопленной кочегарки. Но пар кочегары успели стравить. Скрытый, «закулисный» подвиг трех кочегаров — Великанова, Шкляра и Губашкина — не меньший, чем подвиг двух оставшихся безвестными матросов миноносца «Стерегущий» в русско-японскую войну… Вот вам именно то, что усматривал в духе русского геройства Толстой: на одного «бога войны» сотни безыменных героев-исполнителей. Но я согласен, что, если бы в это утро бог войны не был с нами, было бы еще труднее.
Носовая часть лидера уходила под воду.
Море поднялось над кораблем, слилось, опять отшатнулось, но отошло недалеко — с полубака можно было достать его рукой.
Рядом сидела старуха и причитала:
— Ой, моряки, что же это такое? Спасите, моряки!
В шуме и общем движении старуху не замечали, и она хватала проходящих за ноги.
На камбузе белели горки начищенной с ночи картошки. Заправа для борща распространяла сильный, вкусный запах. Несколько женщин с детьми нашли здесь убежище и привычное занятие. Среди других забот об этом успел подумать наш комиссар.
— Мамаша, — успокаивала старуху одна из женщин, — заходи сюда, варим борщ для моряков. Заходи смелее!
И тут опять я вспомнил Юлию, Юлку, ее письмо: «О, как хотела бы я варить для вас борщ…»
Мы потеряли возможность продвигаться даже самым малым ходом — корабль заливало волной, напор воды гнул и выдавливал переборку. Корабль остановился. Сделалось тихо, страшно одиноко.
Я вспомнил баржу — и зримо представился мне уходящий в воду, покосившийся борт «Скифа»; я увидел себя, заливаемого волной, и вздрогнул: это необъяснимо окрашивалось неотступной памятью о Юлии…
Самолеты выжидательно кружились.
Требовалось затопить еще некоторые кормовые помещения, чтобы удифферентовать корабль, и Сыркин взялся за таблицы. Людям пятой боевой части выпало не меньше работы, чем артиллеристам на верхней палубе.
Понемногу нос лидера стал подниматься, корабль снова дал ход. Самолеты снова начали сокращать свои круги, и снова заговорили пушки.
— Как там у них с рулем? — то и дело запрашивал Ершов.
Выпрямить руль не удавалось. Батюшков предложил взорвать его. С этим согласился Сыркин и отправил Батюшкова на мостик доложить решение командиру.
От пулеметов валил дым, стволы поливали водой, черпая ее тут же на палубе красноармейскими касками. У пушек работали не только матросы, им помогали добровольцы. Среди стреляных гильз мужчины и женщины отыскивали пригодные снаряды, отброшенные из-за осечек или заеданий.
Группа женщин переносила раненых, делала перевязки. Всем морякам особенно запомнилась высокая и широкоплечая седая севастопольская женщина. С ее помощью вывели людей из румпельного отделения, вынесли раненых из носового кубрика. Имя этой женщины осталось неизвестным, и мы очень жалели об этом, когда по прибытии лидера в базу его команда была представлена к наградам. Безвестная женщина действовала смело, энергично, твердо, быстро освоившись с кораблем, показывая другим, как попасть в санитарный отсек, где у операционного стола работал наш хирург Тимофей Ляшко.
В страшной духоте, весь в поту, хирург Ляшко смело обрабатывал раны, меняя пинцеты и ножи, стараясь, чтобы капли пота не скатились на рану. Вот он взял раненого за руку, разрезал окровавленный рукав, из раны выпал большой блестящий осколок. Оперируемый матрос смотрел в подволок испуганно, мученическими глазами, но ни разу не застонал. Это был сигнальщик
