Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
Усатый, увешанный орденами министр принял художника в своих апартаментах. Верещагин начал докладывать:
— Ваше превосходительство, израсходовано десять лет времени: много средств, вырученных за мои прежние работы, потрачено на то, чтобы создать эти доступные русскому сердцу картины. Я хочу, чтобы они были достоянием России. Купить их может только правительство…
— Вы считаете цикл картин законченным? — сухо осведомился Фредерикс.
— Не совсем. Я полагаю еще написать три картины: «Жители Смоленска в Смоленском соборе», «Защита Смоленска и отступление от него» и «Совет в Филях».
— «Совет в Филях»? Кажется, такая картина есть, — к чему же повторяться?
— Да, есть, и хорошо выполнена, — согласился Верещагин. — Но в ней имеется один серьезный недостаток — несоответствие действительности. Кутузов проводил совещание ночью, при свечах, а у Кившенко — днем. В какой-то мере придется изменить композицию, но без Кутузова мой цикл не является цельным.
— Как угодно, господин Верещагин… Я предлагаю вам написать эскизы недостающих картин. Эскизы я доложу государю на утверждение.
— Но ведь это же не заказ царя! — внезапно вспылил Верещагин. — К чему здесь высочайшее утверждение?.. Оно уместно в законах общественного порядка, но не в искусстве. Простите, но эскизы этих картин у меня готовы, они в моей голове, я буду сразу писать картины. Для этого поеду в Смоленск. Тратить время, энергию и вдохновение на эскизы не буду. Это йе каприз. Это мое желание, мой способ работы.
— Хорошо, я доложу государю, — с хрипотой в голосе проговорил Фредерике и поерзал в кресле, звеня наконечниками серебристых аксельбантов.
— Воля ваша, барон, докладывайте. Но скажите государю о значении картин для России. Харьков, Киев, Одесса увидят нынче мои выставки. Затем на очереди Париж, Берлин, Дрезден, Вена, Прага и другие города Европы. Я искренне не желаю продать эти картины за границу. Но если заставит нужда, я в том не ответчик…
Через несколько недель, когда выставка в Петербурге закрылась и картины были отправлены в Харьков, состоялась новая встреча художника с бароном Фредериксом. Фредерикс, не поднимая глаз на Верещагина, барабанил по столу сухими, длинными пальцами и, как бы между прочим, сообщил, что государь отказался приобрести картины, но высочайше дозволяет художнику и впредь трудиться над подобными сюжетами.
— Желаю здравствовать, милостивый государь… — прохрипел Фредерикс и принялся разглаживать усы, кивком головы давая понять, что аудиенция кончилась.
— Мерзавцы! Башибузуки! Паразитические наросты на теле народа — вот вы кто!.. — ворчал вконец разгневанный Верещагин, спускаясь по широкой лестнице из министерской приемной. — Хватит унижаться! — решил он. — Поеду на юг, а оттуда махну в Париж. Как жаль, что нет там теперь своего угла! Нет ни мастерской, ни квартиры. А сад — какой был хороший сад! Нынче Маковский живет в моем бывшем особняке, живет да благоденствует. Пятнадцатилетние деревья в саду… а поди как здорово они вымахали в этой теплой, солнечной стране, стали будто полувековые… — И Верещагин, забыв о разговоре с Фредериксом, стал вспоминать о былых временах, проведенных во Франции, в Париже и близ этого шумного города, в своей мастерской, с которой он так сроднился.
Весной и осенью 1896 года с большим успехом прошли верещагинские выставки на юге России.
Зимой он отправился в Париж.
И здесь успех был колоссальный. Французы, весьма заинтересованные новыми работами Верещагина, беспрекословно разрешили ему экспонировать весь цикл картин 1812 года. Выставочные залы ломились от публики. А Верещагин, встречаемый овациями, выступал перед посетителями:
— Да, друзья, у меня давно возникло желание откликнуться на события 1812 года, — говорил он вдохновенно и чистосердечно. — Я давно собирался показать в живописи великий национальный дух русского народа, его самоотверженность и героизм. И еще — пусть не в обиду будет сказано вам, патриоты Франции, — для нас, русских людей, Наполеон не бог и не сверхчеловек. Русский народ низвел его с пьедестала. И это было также моей задачей — показать его падение. Я человек простой, обыкновенный русский человек — мирный, не признаю захватнических войн.
Картины Верещагина о событиях 1812 года своим содержанием затрагивали чувства французов, у некоторых вызывали слезы обиды за французскую армию; тем не менее выставкой восторгались все, без различия профессий, состояния и положения в обществе. Около картин «Пожар в Кремле» и «Зарево Замоскворечья» непрерывно группами толпились посетители, велись оживленные обсуждения. Старый отставной гренадер, вытирая платком на лысой голове пот, глядел на эти полотна и, чувствуя укоры совести за деяния своих отцов, говорил:
— Смотрите, смотрите, какой ад! Во что превращена была Москва с приходом Наполеона!.. Какой ужас! Наш император не владел Москвой. Нет, каждый клочок земли горел под ним…
— План Наполеона рухнул в этом пожарище, — добавлял другой — посетитель из мастеровых. — Русские — добрые люди, но за тяжкие обиды они умеют наносить еще более тяжкие удары…
— А вы обратите внимание на эту картину, — слышался женский голос. — Бегство Наполеона по старой Смоленской дороге… Вот что случилось с нашей великолепной армией! Сколько их осталось от полумиллиона? Горсточка!.. Русская зима… Холодом так и веет от этой картины. Кутается от мороза в шубу великий повелитель… Я читала в каталоге об этом эпизоде. Одному французу в панике отступления тяжелой орудийной повозкой раздавило ноги. Он не может подняться. Император, опираясь на палку, проходит мимо него. А пострадавший кричит ему вслед: «Чудовище! Ты грызешь нас десять лет! Солдаты, берегитесь этого людоеда, он сожрет вас всех!..» Да, он уже сожрал!.. Вот еще картина — «Ночной привал великой армии». Да это же — конец, гибель! Франция, Франция, не надо было нападать на Россию!.. — воскликнула женщина дрогнувшим голосом.
— Эти картины должны принадлежать Франции как укор за злодеяния завоевателя, — говорили одни из посетителей.
— Москва
