Валентин Фалин - Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания

Вы справедливо можете поинтересоваться, а что общественная наука? Общественная наука была убита у нас с конца 20-х – начала 30-х гг. Социологи, философы, экономисты концентрировали внимание не на фактах, а на цитатах из классиков и речениях их наместников, находившихся при исполнении обязанностей. Да и как особенно винить обществоведов, если в большинстве своем они были начисто отрезаны от первичной информации, питались из соски смесью различной калорийности, что готовилась под надзором идеологических шеф-поваров. Перестройка внесла движение и в эту область, сначала робкое, потом лавинообразное, как случается при перемещениях маятника из одного крайнего положения в другое.

Не выдавая желаемое за действительное, я хочу и могу констатировать: униформированная официальная идеология никогда не исчерпывала реальные умонастроения в обществе. Только при неуемном самомнении можно было уверить себя, будто, предавая анафеме другие философские течения и изводя их приверженцев, удастся запретить людям думать или заставить их думать «от» и «до». Меньше всего были в состоянии преуспеть в этом занятии продолжатели сталинизма без Сталина.

Самое раннее и, по-моему, самое емкое определение сталинскому феномену принадлежало в КПСС М. Н. Рютину. В манифесте, написанном им в августе 1932 г., говорилось: «Подлинный ленинизм отныне перешел на нелегальное положение, является запрещенным учением. Этим характеризуется вся глубина теоретического кризиса в партии». И дальше: «Сталин убивает ленинизм под знаменем ленинизма, пролетарскую революцию под флагом пролетарской революции и социалистическое строительство под флагом социалистического строительства».

Сравните рютинский приговор с паллиативными формулировками XX и последующих съездов, с расплывчатыми оценками первых пяти из неполных семи лет перестройки, и это высветит практически все.

На рубеже 20–30-х гг. Сталин совершил или, правильнее, завершил контрреволюционный переворот в стране. Одновременно он покончил с партией, которая делала Октябрьскую революцию. Но неотвеченным в манифесте М. Н. Рютина остался вопрос, как и когда падение началось.

Мои представления разнятся с трактовками А. Н. Яковлева, высказанными вслух в 1992 г. и, по сути, отказывающими социалистической идее в праве на жизнь в принципе. Столь же чужда мне апологетика посылки о «непрерывности социалистического восхождения», бывшей до 1990 г., в том числе при А. Н. Яковлеве в качестве верховного идеолога, официальной догмой.

Будучи избранным секретарем ЦК, я опубликовал в журнале «Известия ЦК КПСС» статью с изложением своей позиции по Сталину и взглядов на судьбы социализма в нашей стране. Чтобы меня принимали таким, каков я был. М. С. Горбачев в это время еще говорил о «сталинщине» как заблуждениях в пределах «социалистических» исканий.

С мнениями спорить бессмысленно и в чем-то вредно. Смысл имеют дискуссии на базе фактов и вокруг фактов. Последние, несмотря на перехлесты, свойственные любой революции, не перестают быть фактами.

Октябрьская революция не являлась ни «заговором», ни «сектантским переворотом». Ее демократическая природа не оспаривалась даже самыми отъявленными противниками. Неприемлемыми и вызывающими для оппонентов казались «плебейский разворот» демократии, антимилитаристская и социальная направленность первых программных документов Октября, а не режим или структура власти сами по себе.

К власти в Советской России пришло многопартийное правительство. Большевики и эсеры выступали в нем коалиционно, олицетворяя единство интересов рабочего класса и крестьянства. Их союз был залогом недопущения гражданской войны. С двумя крупнейшими партиями сотрудничали различные группы меньшевиков, анархисты, украинские социалисты. Вооруженные силы страны возглавили в основном военные специалисты – не партийцы. Главнокомандующие И. И. Вацетис и С. С. Каменев – беспартийные, из 20 командующих фронтами только три большевика, из 100 командующих армиями – 83 вне партии.

Кризис начальной конструкции и ее распад стали следствием не споров о социально-экономическом будущем. Их вызвал отказ эсеров поддержать заключение в марте 1918 г. Брестского мира. В знак протеста против принятия Лениным «кайзеровского диктата» они вышли из состава Совета народных комиссаров (правительства), позже скатились к открытой вооруженной борьбе против большевиков, что и обусловило запрет в июле 1918 г. партии социалистов-революционеров.

Как свидетельствует один из самых яростных врагов Октябрьской революции, глава британской миссии в Петрограде и позднее в Москве Локкарт, большинство населения восприняло социальные перемены в России спокойно и даже с симпатией. Тревогу за личную безопасность и имущество испытывали больше перед уголовными элементами и анархистами. И так до осени 1918 г., когда все переменилось с началом Гражданской войны и интервенции, которым, с ложной скромностью замечал Локкарт, «мы способствовали».

Воспользуемся подброшенной Локкартом терминологией – империалистические державы «поспособствовали» тому, чтобы Октябрьская революция, развивавшаяся до сентября – октября 1918 г. преимущественно в мирном русле и при активном вовлечении в политические процессы широких масс, перешла в кровавую бойню.

Формально и интервенты выступали не против социально-экономических реформ, которые в тот период не вырывались за общедемократические понятия. Войска Соединенных Штатов привело в район Архангельска, по официальной вашингтонской версии, «беспокойство» по поводу наступления германских кайзеровских войск на Петроград. На Дальнем Востоке американцы высадились под «впечатлением слухов», будто немецкие военнопленные восстали где-то под Иркутском. Ох уж эти «отвлекающие заявления»! Оказывается, защищали Россию, готовы были признать ее и революционную. Даже на экономическую помощь не поскупились бы, если бы… Если бы большевики подвизались продолжать войну против Германии «до победного конца».

Прислушайся Ленин к президенту США Вильсону, обещавшему дружбу и поддержку за военный союз против кайзеровской Германии, все обернулось бы счастливо? Простили бы в этом случае большевикам «перегрев демократии», который совсем не нравился госсекретарю Лансингу, между прочим дядьке Дж. Ф. Даллеса? Оставляю гадать другим. Я вырвал несколько эпизодов из летописи былого единственно с целью подчеркнуть древнюю истину – не судите по началу о конце и по финалу о начале.

Осенью 1918 г. первый в новейшей истории режим «прямой демократии», при котором почти все выбиралось и решалось не «от имени» большинства, а самим большинством, сменился «военным коммунизмом». Это считалось временным отступлением от программы Октября, ориентированной на неуклонное вытеснение государственности народовластием. Но воистину нет ничего более постоянного, чем временное. Вынужденный сход с генеральной линии стал на деле отказом и даже отречением от основных идейных и нравственных составных социалистической «утопии», понимавшей себя вначале отнюдь не как тотальное ниспровержение предшествовавшего опыта, а как более высокую ступень демократизма, свободы личности, свободы народов.